Не мог терпеть Унгерн и «генштабистов» — выпускников Николаевской академии Генерального штаба. Весьма толковый и талантливый офицер, полковник Дубовик занимал в дивизии весьма скромную должность заведующего вооружением — барон не доверял ему, поскольку до революции Дубовик служил в Генеральном штабе. При представлении прибывших в дивизию новых офицеров часто происходили следующие картины: «Полковник-инженер Ф.». — «Вы нужны мне». «Генерального штаба полковник И.». — «Этой сволочи мне не нужно». Впрочем, в подобном отношении к генштабистам Унгерн совсем не был одинок. Еще во время Великой войны многие строевые офицеры (особенно в гвардии и кавалерии) генштабистов открыто недолюбливали, называли «серым (или «черным») войском». «Погубили гвардию, погубят и государя», — подобные отзывы звучали в войсках в отношении офицеров Генерального штаба.
Не следует, однако, думать, что образованному и интеллигентному офицеру у Унгерна вовсе не было хода. Все, в конце концов, решали личные качества. Поступающим на службу в дивизию предстояло выдержать своеобразное собеседование с бароном. В своей книге «На службе Отечества», вышедшей в Сан-Франциско в 1965 году, В. И. Шайдицкий вспоминал, как зимой 1920 года, будучи в звании пехотного капитана, он обивал в Чите пороги всевозможных штабов, прося о приеме на службу. Однажды, после безуспешных поисков, в штабе атамана Г. М. Семенова Шайдицкий разговорился с генералом В. П. Акцыновым, представителем барона Унгерна при штабе атамана. Тот предложил Шайдицкому службу у барона. Шайдицкий немедленно согласился, но выразил сомнение, насколько он, пехотный офицер, будет полезным в кавалерийской части. «Ничего, важно ваше желание служить у барона», — ответил ему Акцынов.
Через несколько дней капитан прибыл в Даурию и отправился в штаб Унгерна для положенного по уставу доклада. Предоставим теперь слово самому В. И. Шайдицкому, давшему весьма выразительное описание своей встречи с бароном: «Приехал я в Даурию в начале февраля 1920 года, явился в штаб дивизии и с некоторым трепетом вошел в кабинет барона и рапортовал ему о прибытии. Я встретился с пронзившим меня до пят взглядом сильных глаз, который я выдержал, и сам упорно смотрел ему в глаза — этот долгий и молчаливый поединок решал на будущее время всю мою судьбу. Я приобрел полное доверие у барона, не один раз доказавшего это на деле, особенно в одном тяжелом боевом положении на границе Монголии…»[24] Унгерн приказал Шайдицкому принять под командование учебную сотню формируемого конного отряда, впоследствии переименованного в Конный полк.
Многие мемуаристы и вслед за ними современные беллетристы склонны обвинять барона Унгерна в маниакальной подозрительности. Действительно, сам барон неоднократно высказывался в подобном ключе: «… Всюду предатели! Честные люди перевелись. Имена вымышленные, документы поддельные. Глаза и слова лживые… Оскверненная большевиками страна полностью деморализована… Разве можно сейчас кому-нибудь верить?» Участь не только активных большевиков, но и просто заподозренных в сотрудничестве с ними была незавидной — как правило, их расстреливали на месте. Но столь суровые меры не были следствием «извращенной психики» Унгерна (хотя может ли быть полностью нормальной психика у кого-либо, прошедшего через 3 года беспрерывных боев в Мировой войне и 2 года боев в Гражданской?). Как мы писали выше, события февраля — октября 1917 года нравственно надломили русское общество. Предательство, измена, переход из одного политического и воюющего лагеря в другой были повсеместными. Переходили от красных к белым и, соответственно, наоборот. Невозможно разобраться, кто переходил по идейным соображениям, кто — из-за страха, кто — из-за чисто шкурнических интересов, кто — из-за боязни за жизни близких, оказавшихся в заложниках… Ситуация морального надлома и повсеместной духовной деградации русского общества была спровоцирована нарушением присяги в феврале 1917 года, массовым цареотступничеством правящих классов. Запущенный однажды маховик предательства и измены невозможно было остановить. Для людей, изменивших присяге, данной своему императору, не оставалось нравственных запретов и ограничений. Чистоту моральных риз удалось в этих условиях соблюсти немногим. Но, не доверяя одним и безжалостно расправляясь с ними при малейших подозрениях в измене, Унгерн в то же время безгранично верил приглянувшимся ему в чем-то людям. «В принципе Унгерн был доверчив, как дитя, — вспоминал о бароне подпоручик H.H. Князев. — Он… верил каждому докладу, но требовал от докладчика стопроцентной правды. По тем же причинам нетрудно было выудить у барона денег на какую-нибудь фантастическую цель. Если он кому-нибудь верил, то, даже и под конец своей жизни, после того как узнал непривлекательную послереволюционную сущность человеческой натуры, он верил во всем. Но и разочарование его достигало сверхчеловеческих глубин. «Привези мне его голову (маньчжурского коммерсанта Никитина), чтобы я мог посмотреть в эти подлые, лживые глаза. Я не пожалею никаких денег». Так писал барон из Урги своему есаулу Дзыно в Хайлар».
