В ходе путешествия произошел эпизод, поразивший Бурдукова. Во время ночной поездки путники потеряли тропу. Дорога проходила по болоту, среди прибрежных камышей. Монгольский погонщик остановился и отказался двигаться дальше. «Сколько ни бил его Унгерн, тот, укрыв голову, лежал без движения, — вспоминал Бурдуков. — Тогда, Унгерн, спешившись, пошел вперед, скомандовав нам ехать за ним. С удивительной ловкостью, отыскивая в кочках наиболее удобные места, он вел нас около часу, часто попадая в воду выше колена и, в конце концов, вывел из болота, но тропку нам найти так и не удалось.
Унгерн долго стоял и жадно втягивал в себя воздух, желая по запаху дыма определить присутствие жилья: наконец сказал, что станция близко, и мы поехали за ним. Действительно, через некоторое время вдали послышался лай собак. Эта необычайная настойчивость, жестокость, инстинктивное чутье меня поразили».
Безудержная энергия Унгерна, его настойчивое стремление успеть на свою войну, его скачка навстречу собственной гибели, которую он ждет, которая должна состояться, — все вместе это вызывало у размеренного и правильного торговца инстинктивный страх, сквозь который прорывались удивление и скрытое восхищение. С каким-то облегчением заканчивает Бурдуков свою «меморию» об Унгерне: «Консул Люба и начальник русского отряда в Кобдо полковник Казаков отнеслись к добровольческой затее Унгерна отрицательно и не пустили его на службу к монголам, так что ему пришлось вернуться в Россию». Поколебавшееся было мироздание вернулось для Бурдукова на свое место.
Ввод российских воинских частей на территорию Внешней Монголии, в частности в Кобдоский округ, несколько утихомирил воинственный пыл китайцев, не желавших мириться с утратой северных земель. Во 2-й Верхнеудинской дивизии служил один из немногих близких друзей Романа Федоровича — Борис Петрович Резухин, во время Гражданской войны ставший заместителем Унгерна по Азиатской конной дивизии. У Резухина Унгерн позаимствовал новое обмундирование, в котором на следующий день после прибытия в Кобдо встретил его Бурдуков, — барон шел представляться российскому консулу и начальнику русского отряда в округе.
На фоне предстоявших трехсторонних российско-монголо-китайских переговоров и сложившегося во Внешней Монголии зыбкого военно-политического равновесия одинокий отставной русский офицер, к тому же стремившийся повоевать, был, безусловно, крайне нежелательной фигурой. Тем не менее начальство предпочло не отказываться от услуг Унгерна, и вскоре барон был прикомандирован в качестве сверхштатного офицера к конвою русского консула.
Один из русских жителей Кобдо того времени, Иван Кряжев, вспоминал, что Унгерн держался от общества «на особицу», ни с кем не заводил близкого знакомства и пребывал почти всегда в одиночестве. Иногда он вдруг, ни с того ни с сего, в иную пору и ночью, собирал казаков и гиком мчался с ними через город куда-то в степь.
«Волков гонять, что ли, ездил? Толком не поймешь, — вспоминал русский поселенец. — А потом вернется, запрется у себя и сидит один, как сыч. Но, сохрани Боже, не пил, всегда был трезвый. В нем что-то будто не хватало…» Л. А. Юзефович очень ухватился за последнюю фразу из рассказа Кряжева и так откомментировал ее: «… не ему чего-то не хватало, а именно в нем. Эта странная пустота в душе, никакими социальными причинами, как обстоятельствами биографии, не объясняемая, выдавала себя лишь в глазах. Бурдуков говорит о выцветших застывших глазах маньяка». Другой мемуарист описывал их как «бледные», третий вспоминает о «водянистых, голубовато-серых, с ничего неговорящим выражением, каких-то безразличных». На немногих сохранившихся фотографиях Унгерна тоже заметна в его взгляде некая стертость, глаза кажутся не холодными, а скорее белесыми. Видимо, у него были плохо развиты окологлазные мышцы… Этот физиологический дефект связан обычно с недоразвитием эмоциональной сферы…» В данном случае мы вновь сталкиваемся с попыткой объяснить последующий жизненный путь барона с позиций совершенно нормального интеллигентного человека, живущего в конце XX века. Но к обычным интеллигентским рефлексиям Унгерн был склонен менее всего. Наверное, адекватную историю барона Унгерна мог рассказать только какой-нибудь средневековый романист вроде Рамона Луллия или Кретьена де Труа. Кстати, сами авторы средневековых рыцарских романов открыто признавали, что их повествовательная манера «неистова». «Тот ветер страстей, что веет над их произведениями, уносит прочь скуку сценических ограничений, свойственных спектаклям, которые ставит реальная жизнь», — говорит исследователь средневековой культуры Морис Кин. Обладавший средневековым сознанием Унгерн кажется нашим современникам человеком «параноического склада», «кровавым мистиком», наделенным к тому же «психическими патологиями» и «принципиальным человеконенавистничеством». Человек, наделенный подобным сознанием, вряд ли найдет понимание и сочувствие у современных интеллигентов, живущих в политкорректном и преисполненном практицизма обществе.
