— Все?
— Ну да.
— А ну-ка?
— Брежнев умер в восемьдесят втором, в ноябре. Потом — Андропов, Черненко.
Потом — Горбачев, перестройка началась… В девяносто первом… Да что я рассказываю — я действительно помню все… кроме своей собственной жизни! Кто я? Сколько мне лет? Откуда? — Он усмехнулся горько:
— Словно то, что я помню, я прочел в газете или книге… Или в учебнике…
— Ну, судя по аканию, московский ты парниша или подмосковный какой. А так — море тебя без документов принесло… Вроде — дар. Вот я, старый, и гадаю…
Ни татуировок на тебе — знать, не блатной, а…
— Иван Михеич, а почему все ж вы меня просто-напросто в больницу не отправили?
— Хе-хе… Знаешь, свет-сокол, как больницы наши зараз работают? Повезет, да здоровье выдюжит, так и выживешь, а не повезет… Да и куда тебя, беспамятного, везти было, а?.. Да в горячке?.. В ней концы и отдают… Списали бы покойничка, и вся недолга… А коли я мог выходить, а не выходил — на мне грех останется, а зачем мне лишний на девятом-то десятке?..
— Но… Я даже не знаю…
— Времена сейчас странные, не в привычке у людей помогать да друг дружку выхаживать… А только — лет сорок восемь тому, загибаться я стал в лагере, от дистрофии дохнул… И сдох бы, кабы не люди добрые… Пришла мне посылка с воли, а по инструкциям — сам я ту посылку должен был получить… И что? От лагеря до пункта — пятнадцать верст… Выдали мне конвойного, так тот конвойный меня, доходягу, те пятнадцать верст на себе и проволок… И — выживши я оказался, вот так вот. Отплачивать? А чем я ему отплачу, коли имени его не знаю даже? Уволился он, потом — война… И вот к чему я пришел: чтобы выжить на землице нашей — не злобиться да тянуть куски к себе надо, а помочь тому, кому хуже… По силам помочь, никто ж от тебя жилы рвать не требует… Вот глядишь — добро и живет по земле, оттого и люди — живехоньки, а не смертью все померли…
— Золотые слова, а только…
— Только — что?
— Кто ж их выполнять станет?
— А вот ты и станешь. И другой станет. И третий. Так мир веками живет.
— Это пока не война.
— А война всегда. Вот и выбирай каждый час, чью сторону тебе принять.
Старик скрутил толстую «козью ногу», прикурил от спички. Ноздри у мужчины дернулись, чуть заметно…
— Вот и еще штришок: курящий ты хлопчик. А цигарку свернешь?
Неумело, то так, то эдак, попытался Сергей свернуть сначала «козью ногу», потом «цигарку»…
— Вот такого умения у тебя нету. Знать — на нарах не сиживал, «травки» не куривал, пехотой не служил. — Старик ловко свернул самокрутку:
— Угощайся.
Мужчина прикурил, втянул дым в легкие, замер, выдохнул.
— А по профессии кто?
— Не помню.
— Сережа… Как имя, ложится?
— Да слух не режет. Побуду Сережей.
— Побудь. Тем паче я тебя так и записал.
— Куда записали, Иван Михеич?
— Зови-ка меня на «ты» и Михеичем! Нечего нам тут антимонии разводить.
Лады?
— Лады, Михеич. Так куда… ты меня записал?
— Уж не в балет, не волнуйся. В книгу домовую, вроде прописки. Сергей Владимирович Петров, родной мне племянник. Сын брата, значит.
— А что, в станице вашей — строгости с этим?
— Давай я тебе по порядку. Появился ты, а сразу в аккурат после, дней через пять, ездили по станице служивые…
— Солдаты, что ли?
— Говорю ж тебе, служивые. Про солдат я бы так и сказал…
— И какой службы?
— А шут их сейчас разберет.
— И что, паспортный режим ужесточили? Из-за чеченской войны, что ли?
— А войну, мил человек Сергей Владимирович, прикончили.
— Что?! Насовсем?!
— А Бог весть. Но покамест войска ушли. Так я о служивых тех: приходили они и в управу нашу, и в отделение милиции, выспрашивали, расспрашивали…
— Про что?
— В том-то и задачка, что ни про что. О том о сем… Видишь ли, под Приморском какие-то разборки кто-то промеж себя чинил, это уже с базара слухи, пострелянных много и неспокойствие… Наряды усилили, искали кого подозрительного… И еще — слух от братвы был, тоже чегой-то шебуршатся, выискивают… А чего или кого — неведомо…
— М-да… Наговорил ты, Михеич, складно, да непонятно…
— А видать, и ситуация таковая: сорок бочек арестантов. Служивым сказано: усилиться, они и усилились. А потом — кто-то на дядю может подработать за свой интерес, это запросто…
