— Да вот, хочу яблок наесться от пуза, — ответил тот. — А Ташкент, по слухам, город хлебный…
Охранник несколько раз кряду лупанул круглыми глазами, пытаясь переварить «дурочку», не переварил, вытащил дубинку и, вольготно помахивая, направился к парню:
— Щас я тебя переправлю в Ташкент… Этим… Самоходом…
Шмаков улыбнулся змеисто, почувствовал внезапно, вдруг какую-то необъяснимую ярость к этому обожравшемуся курюку… Пока они с пацанами загибались в Чечне, этот тут рыло наедал на хозяйских харчах, трахал заезжих девок табунами, винцо квасил в удовольствие… Не утруждая себя ни пахотой, ни жатвой… Ну, сука…
Охранник приблизился, улыбнулся недобро, представляя, как сейчас протянет этого приблатненного шпанюгу по ребрам, а потом настучит по почкам… Месяц ссать кровью будет, паскуда…
Но подойти он не успел. Шмаков сорвался с места, будто бешеный, растопыренными пальцами жестко ударил увальня по глазам, тут же — мыском в пах, еще, еще… Охранник рухнул навзничь. Шмаков подобрал палку и методично превратил лицо охранника в единообразное кровавое месиво, повторяя сквозь зубы:
«Сука… Сука… Сука…»
За схваткой наблюдали два молчаливых парня, скрытых тонированными стеклами парадного входа. Один процедил сквозь зубы:
— Пора кончать это… побоище…
Второй, постарше, только кивнул.
Саша Шмаков тем временем разогнулся, прикурил дрожащей рукой сигарету — было почему-то противно и жутко… Хотелось завыть длинно, горько, будто волку… В три затяжки он высмолил сигарету, подобрал какую-то железяку и решительно двинулся к машине.
— Далеко спешишь? — окликнул его появившийся из-за дверей худощавый парень.
Шмаков развернулся резко, оскалился:
— В Ташкент! Город хлебный! — Кивнул на лежащего в крови охранника:
— Этот уже поинтересовался… — Молча, с железякой наперевес, двинулся к худощавому…
Вдруг — словно запнулся обо что-то, чуть приподнялся на носки и рухнул ничком в грязный снег. На лбу образовалось аккуратное отверстие.
— В Ташкент — так в Ташкент… — пожал плечами худощавый. Он выстрелил навскидку, не целясь, из длинного пистолета с глушителем, попал сразу, но на лице не отразилось никаких эмоций: ни «мандража» от убийства человека, ни гордости за мастерский выстрел. Так же равнодушно он подошел к лежащему на спине охраннику и, почти не двинув опущенной рукой с оружием, снова спустил курок.
— До кучи, — равнодушно констатировал он. — На том свете договорите, братишки… — Обернулся к двери, крикнул:
— Кромвель, вали сюда… Порядок наводить будем.
— Круты, как поросячьи хвосты! — сплюнул Серега Рыбаков втискиваясь в палаточку.
— Что-то ты грозен… — хмыкнул Батя. — Не прокололся?
— Кабы прокололся — уже бы на «перо» нанизали…
— Шустрые ребята?
— Не то слово. Стылые. Этаким человека «чикнуть» — как два пальца обмочить. Наши отморозки рядом с ними — просто романтики, ходить им конем!
— Ты по существу давай… Работа у них такая?
— У всех работа такая, а только… Короче — подгреб я к ним, они как раз с ужина уходили, базар развел: дескать, куртки — новье, пакистанская шерсть, тьфу, кожа… А эти — смотрят, как сквозь меня, ни интересу в глазах, ни движения на лицах, будто не люди — манекены! Ты знаешь, Батя, я парниша не из трусливых и такую падаль вязал — хуже нелюди, а эти… Короче, ощущение такое, будто с роботами общаешься, яйца куда-то в пятки уходят и не страх даже чувствуешь, а какую-то истому холодную… Будто щас раз — и не будете тебя, ни на этом свете, ни на том…
— Рыба, да ты прямо поэт стал, — снова хмыкнул Батя. — Ты мне личный состав не деморализуй, ты дело говори…
— А я дело и говорю: мочить их надо, мать их, вот и все подходы…
— Так по чью душу они приехали?
— Видать, того паренька, что с девкой в койке кувыркается… Вот щас я с ним местами не поменялся бы и за «арбуз»[3]… А вооще — им живая душа — вроде куска мяса на разделочном столе… Если знают они что вообще про душу…
— Хорош лирику разводить, карась хренов! — прикрикнул на этот раз Батя. — Что конкретно предлагаешь?
— Я же сказал: мочить. Немедля. Без сантиментов. Или — когти рвать, и тоже сейчас, не то они нас прямо в этой «консервной банке» на вертел наколют! Одна очередь — и привет родителям. Бать, ты не хмурься, я не нагнетаю и не паникую, я дело говорю! Вроде работал я под «баклана» по полному профилю, а эти смотрели так стремно, как смотрят на мента ряженого, и только на старшого своего поглядывали: уже кончать парнишечку или повременить?.. Причем сомнений в том, что кончат они меня, здорового и не самого беззащитного мужика, влегкую, на лицах не читалось… Короче, потоптался я там, как конь перестоялый, для блезиру потыкался к другим, ну и взад побрел — фиг ли там ловить, окромя пули?
