В этот момент на окно легла чья-то тень, и красноватый свет закатного солнца оказался перекрыт. Комната сразу сделалась серой и мертвенно-холодной. Но тень мимо окна прошла к двери, и комната, стол и даже сероватое лицо мертвеца сразу сделались розоватыми, теплыми.
Дверь раскрылась, и в комнату заглянул Пафнутьев.
— Паша! — радостно вскричал Худолей. — Наконец-то мы снова вместе! Наконец-то свершилась моя мечта — увидеть тебя живым и невредимым!
Пафнутьев молча закрыл дверь и уставился на чуть раскачивающееся тело бомжа. Худолей, осознав, что его восторги были неуместны и даже кощунственны, посрамленно примолк и стоял, виновато вытянув руки вдоль тела.
— Это ты с ним так поступил? — спросил Пафнутьев.
— Нет, он сам... Вернее, мне показалось, что ему помогли.
— Показалось?
— Если уж быть откровенным, а с тобой, Паша, я всегда, если помнишь, откровенен весь, до конца, без утайки, что, собственно, и дает мне право надеяться на понимание и снисхождение, столь необходимые в нашей с тобой, Паша, работе, не только полезной для общества, но и опасной...
— Остановись, — Пафнутьев устало махнул рукой и сел на подвернувшийся стул. — Что здесь происходит?
— Захожу минут десять назад и вижу картину не просто неожиданную, а, можно сказать, жуткую.
— Это и есть личный бомж Объячева?
— С этим гражданином мы сегодня утром пригубили по глоточку виски.
— Представляю себе этот глоточек! Один в петле болтается, а второй впал в безудержное словоблудие.
— Горько! — воскликнул Худолей оскорбленно. — Горько слышать подобные слова от человека, с которым судьба свела меня на годы и какие годы! — Худолей безутешно качнулся из стороны в сторону.
— Так и будете раскачиваться?
— Я, Паша, для тебя уже не живой, да? Уже покойник?
— Что здесь произошло? — спросил Пафнутьев, прерывая худолеевские причитания.
— Убийство.
— Или самоубийство?
— Нет! — горячо воскликнул Худолей и, как это бывало с ним в такие моменты, прижал к груди полупрозрачные свои ладошки, так похожие на мороженые тушки морского окуня.
— Может быть, вы с ним столько выпили, что ему больше ничего не оставалось, как сунуть голову в петлю?
— Через три минуты после того, как я утром вышел из этой забегаловки, он сам помчался в дом. На своих двоих.
— Зачем? Вам не хватило?
— Паша! — воскликнул Худолей. — Не надо так со мной! Я очень обидчивый. А в обиде я страшен.
— И во хмелю, — добавил Пафнутьев.
— У нас еще осталось! — в отчаянии воскликнул Худолей. — Посмотри на бутылку! Этот человек нашел пистолет в грязи под окнами и бескорыстно вручил его, сказав перед смертью...
— Он знал, что умрет?
— Не знал! Но жизнь, Паша! Жизнь! Не забывай о ней! Она все ставит на свои места.
— Не забуду, — заверил Пафнутьев.
— Так уж получилось, что те его слова оказались предсмертными.
— Что же он все-таки сказал?
— Его голос дрожал, по глазам текли слезы, горло сжимали судороги, но он произнес эти слова... Он сказал, что вручает мне это орудие убийства, но я должен поклясться, что найду убийцу и достойно его покараю.
— Зачем он побежал в дом после того, как вы расстались? Зачем он побежал в дом, едва ты вырвал у него пистолет? Он сказал, где его нашел?
— Сказал.
— Зачем он побежал в дом?
— Не знаю, Паша.
— А я знаю. Он побежал в дом сказать, что пистолет изъят и чтобы человек, который выбросил его в окно, был осторожен с нами. Он знал, кто стрелял. Хотел быть хорошим со всеми. Тебе отдал пистолет, а сам рванулся предупреждать. Нельзя быть хорошим со всеми. Вот результат, — Пафнутьев кивнул в сторону висящего перед ними бомжа.
— Как ты прав, Паша, как глубоко ты мыслишь! Я всегда восторгался тобой, Паша.
— А я — тобой.
— Не может быть?!
— И у меня есть для этого основания.
— Так назови же мне их быстрее, чтобы я тоже мог восхититься своими способностями! — Худолей опять прижал к груди ладошки, покрытые красноватыми прожилками.
— Ты говорил ночью, что в комнате, где лежал труп, мало крови. Ты всем мозги проел этими своими словами. Мало крови, мало крови!
— Я имел в виду...
— Ты был прав. Крови действительно было маловато.
— Хочешь сказать...
— Как, по-твоему, был убит Объячев?
