И время от времени кто-то отлучался — то один, то другой.
Мало ли какие надобности у кого были — сходить в туалет, высморкаться, помыть руки после курятины, принести бутылку вина или виски... Ужин продолжался несколько часов: поскольку в каминном зале работал телевизор, идти было некуда, и спешить никому не было надобности — из-за стола можно было отправиться только спать.
Объячев ушел первым, раньше обычного, — ему стало плохо. Вот тут надо и копать — ему стало плохо. Или устал? Или хотел уединиться? С кем-нибудь...
Уединился.
За столом остались его жена Маргарита, секс-секретарша Света, телохранитель Вохмянин с женой, гость Вьюев, два строителя — Васыль и Степан.
Двое из них — убийцы.
Пока двое.
* * *
Труп бомжа Михалыча болтался в петле, и ноги его едва не доставали до пола. Вытянись он чуть посильнее, мог бы, наверное, дотянуться кончиками пальцев до досок. Рядом валялась перевернутая табуретка, что должно было сказать опытному человеку, как все произошло — стал бедолага повыше, затянул петлю на тощеватой, небритой шее, перекрестился мысленно и оттолкнул ногами последнюю опору в своей жизни.
Дернулся несколько раз, прохрипел что-то нечленораздельное и затих навсегда.
Худолей, заглянувший к утреннему своему собутыльнику где-то к вечеру, обнаружил бомжа уже мертвым. Несколько часов он проболтался в петле. И ничто за это время в доме не говорило о новой смерти, неожиданной и бестолковой. Если убит владелец дома и у каждого домочадца могло возникнуть желание лишить жизни тирана, то кому мешало это безобидное существо?
"Никому оно не мешало, — подумал Худолей, и ему с грустью пришлось признать, что скорее всего Михалыч сам покончил с собой. Выпил еще стаканчик виски, и показалось, что нет ему места на земле, никому он не нужен, никто его не любит, а если он сам кого-то еще любит, то тем хуже для него же...
Последние два слова в сознании Худолея неожиданно соединились в одно, и образовалось новое слово, которое чем-то понравилось — негоже...
— Негоже, — проговорил он, вслушиваясь в звучание слова. Всмотрелся в лицо бомжа, которое, хотя и было искажено предсмертными судорогами, но хранило в себе, все-таки хранило остатки удивления, впрочем, это могло быть и удовлетворение. Может, ему уже виделись картины потусторонней жизни, описаниями которых переполнены все нынешние газеты и журналы. Может, он сам удивился своему поступку, столь решительному и бесповоротному, удивился пронесшейся перед его глазами собственной жизни, закончившейся так печально...
Дойдя до этого места в своих невеселых рассуждениях, Худолей, сам того не замечая, потянулся к стоявшей на столе бутылке виски. Рука его уже обрела твердость и цель, мысли направились в нужную сторону, но за долю секунды до того, как пальцы сомкнулись на бутылке, он почти в ужасе отдернул руку.
И все.
Начиная вот с этой самой секунды, мысли Худолея приобрели совершенно другое направление: жесткое, профессионально-цепкое. Теперь он твердо знал — самоубийства не было. Было безжалостное убийство. Наверное, так можно сказать — безжалостное, потому что убийства все-таки бывают и из жалости, и по собственной бестолковости, и из чувства возмездия, которое худо-бедно, но иногда все-таки оправдывает содеянное.
А тут было именно безжалостное убийство, поскольку не очень старый, но уставший от жизни, от людей, от самого себя бомж никому не мешал. Если и посещали его какие-то желания — то разве что стремление угодить людям, сделать для них что-то доброе, чтобы дали поесть, позволили переночевать в таком вот сарае.
Неужели даже столь невинное желание может погубить человека и свести в могилу?
Поначалу Худолей и сам не мог понять — откуда у него вдруг появилась уверенность в том, что здесь, в этой сторожке, произошло преступление. Но он привык доверять своим выводам и не спешил от них отказываться. Он еще раз осмотрел комнатку, лежак, на котором оставил бомжа утром, стол, заваленный остатками пищи, один вид которой вызывал содрогание. Потом взгляд его коснулся бутылки, он вспомнил, как только что отдернул руку, готовую плеснуть виски в стакан, и понял все сразу и до конца.
