Банда 3 - страница 80

— Ну?

— Перестань нукать. Нехорошо. Некрасиво. Невежливо. Так нельзя.

— Виноват, Павел Николаевич.

— В приличном обществе не нукают. А мы с тобой все-таки приличное общество.

— Виноват.

— Так вот, продолжаю... Усы — дело привычное, естественно, обыденное. А мне все говорят — был мужик с усами, был гаишник с усами, был мотоциклист с усами...

— Еще и мотоциклист?

— Который из автомата по ресторану Анцышки полоснул...

— Он тоже усатый? — спросил Андрей.

— Конечно, — твердо ответил Пафнутьев, хотя ни единый свидетель того происшествия ничего не сказал ему об усах. Но что-то заставило его и автоматчика занести в ряды усатых.

Движение на дороге было насыщенным, машины неслись так, будто их владельцам где-то пообещали большой кредит при малых процентах и они очень боялись опоздать. Андрей напряженно смотрел на дорогу, сцепив зубы, и, кажется, побледнел от напряжения.

— Вот я и думаю, — продолжал Пафнутьев рассуждать на заданную Андреем тему. — Вот я и думаю... Что же это за усы такие, если все только о них и говорят?

— И каков же вывод? — усмехнулся Андрей, не отводя взгляда от дороги.

— А вывод простой — это и не усы вовсе.

— Что же это? Брови такие?

— Мочалка, — сказал Пафнутьев, не обращая внимание на подковырку. — Это не настоящие усы, они накладные. Мочалка, другими словами. Нам не надо искать усатого гаишника, усатого автоматчика, усатого минера, который посетил заведение господина Фердолевского. Этот человек гладко выбрит, подтянут, прекрасно владеет собой, не лишен артистических данных... Я уже сейчас многое о нем мог бы сказать, я, кажется, вижу его... — Пафнутьев тяжко вздохнул. — И я его найду.

— Подключайте меня, — попросил Андрей.

— Ты уже подключен.

Пафнутьев сошел с машины за квартал до своего дома и медленно побрел по мокрому асфальту. Солнце уже село, и в городе установились весенние сумерки. Уже начался март, и оттепель, которая неожиданно свалилась на горожан, грозила постепенно превратиться в весну. Что-то произошло в воздухе, в атмосфере, что-то случилось с запахами, с ветрами, что-то сместилось в душах людей — потянуло весной и захотелось чего-то такого-этакого. А может быть, не захотелось, а просто вспомнилось то, чем владел когда-то, что не ценил, чем пренебрегал. И вдруг открылось — оно-то и было в жизни главным, для того-то ты и появился на этом свете, а нынешняя твоя жизнь... Ну, что это за жизнь... Затянувшееся пребывание на земле. Это напоминает захмелевшего гостя, которого оставляют переночевать, чтобы не выгонять на улицу, оставляют, хотя праздник давно кончился, посуда вымыта, пол протерт, и только неприкаянный и бестолковый гость бродит по комнатам в ожидании первых трамваев, чтобы тут же выйти и исчезнуть в темноте...

Грустно было Пафнутьеву, и самое грустное в его грусти было то, что не было для нее никакой видимой причины. Только вот эта оттепель, лиловая полоска заката да будоражащий гул голых ветвей над головой. И сумятица в душе, ноющая несильная боль в груди и такое состояние, когда во всем видишь какое-то скрытое, важное для тебя предзнаменование! И девушка выглянула из-под зонтика, словно хотела что-то сказать, спросить, напомнить о чем-то, и это вот многозначительное перемигивание светофоров, и чуть слышное журчание ручья вдоль проезжей части...

Бросив привычный взгляд на свои окна, Пафнутьев с неожиданно возникшей радостью убедился — светятся. Это хорошо. Значит, будет вечер, будет жизнь. Он хотел про себя добавить, что будет и любовь, но не добавил, остановил себя, хотя мыслишка кралась, подползала к сознанию, лукавая и улыбчивая.

Позвонив в дверь, он остался стоять, не торопя Вику лишними звонками.

Вика открыла дверь, убедилась, что на пороге Пафнутьев, и тут же ушла в комнату, не дожидаясь, пока он войдет, разденется. Когда же он выглянул из прихожей, она сидела на диване, в халате, закинув ногу на ногу, и смотрела на него с явной требовательностью. Пафнутьев подмигнул ей, хорошо подмигнул, сильно, чуть ли не половиной лица. Вика не ответила. И он вернулся в прихожую, чтобы раздеться и разуться.

— Пафнутьев! — услышал он звенящий голос Вики и понял, что она напряжена, что ждала его с нетерпением и теперь поторапливает, чтобы не задерживался он в прихожей, — Пафнутьев... Ты меня любишь?