— Жива, — кивнул Пафнутьев. — Вернулась домой с улыбкой на устах. Именно таким было мое условие, — Пафнутьеву не хотелось раскрывать всех подробностей, но он чувствовал, что эти подробности не только его личное дело, они говорили о нем, как о работнике.
— Не понял? Какое условие?
— Похитителям я поставил условие... Если она не вернется через три часа домой с улыбкой на устах... То могу и осерчать.
— Как же ты этого добился?
— Вы лучше спросите, как они добились от нее улыбки.
— Неужели пришла, улыбаясь?
— Да, — Пафнутьев твердо посмотрел на Невродова. — Иначе я бы вообще об этом не говорил ни слова.
— Молодец. Я верю тебе. Ты можешь.
— Это было мое личное дело, вернее, дело коснулось меня лично. Поэтому я позволил себе уйти немного в сторону от традиционного правосудия...
— Представляю, — кивнул Невродов. — Расскажешь?
— Не хотелось бы, Валерий Александрович, ставить вас в неловкое положение.
— Тогда не надо. Продолжай.
— Все, что вы перечислили, Валерий Александрович... Как мне кажется... Это цветочки. Дело в том, что подобранный в ресторане полутруп, как вы выразились... Заговорил. И кое-что рассказал.
— Что именно?
— Не будем уклоняться от главного... Он рассказал о настроениях и намерениях Неклясова.
— Вовчика? — уточнил Невродов.
— Да, именно его... Я в последние дни довольно плотно общался с этим Вовчиком.
Истерик. Фанатик. Параноик. Назовите его, как угодно... Говорил с ним о собственной жене...
— Так это он?
— Конечно. Ни перед чем не остановится, все зальет кровью.
— Но ты его взял?
— Взял. Но сейчас он на свободе. Осоргин освободил его до суда.
— Осоргин был у меня.
— Плакался?
— Он в ужасе. Не знает, что делать.
— Зовите судью из другой области.
— Этим сейчас и занят. Понимаешь, Паша, прием, который мы использовали прошлый раз, когда Анцыферова сажали... Пробуксовывает. Ведь тогда мы тоже пригласили судью со стороны... Той женщине нечего было бояться там у себя, после того как она вынесла приговор здесь. А эти Вовчики... Для них нет расстояний, нет транспортных и прочих препятствий. Поэтому возьмем мы судью со стороны, или же уломаем своего, местного... Это не имеет слишком большого значения. И разницы большой тоже нет. Они просто боятся выносить приговор этой публике.
— Как же быть? — спросил Пафнутьев.
— Судить. Несмотря ни на что судить.
— То, что Вовчик сейчас на свободе... Он ведь не сидит, сложа руки... Запугивает всех свидетелей, потерпевших, судей...
— Ну, почему всех... Тебя ведь не запугал?
— А Осоргин? Он же в штаны наделал!
— Приходил, объяснил мне свое решение. Нашел какие-то зацепки, исключения, статьи. Я спросил у него — ты-то сам понимаешь, что все это чушь собачья? Понимаю, говорит. Знаешь, они выстрелили в его гараж из гранатомета. Представляешь, что такое нынешние гаражи? Это маленькие склады. Там есть все на двадцать лет вперед, все, что может понадобиться машине, хозяину, его детям — внукам. Железные ворота не предназначены для боевых действий с применением гранатометов. Что собой представлял гараж после того, как там взорвался снаряд, вообразить нетрудно. Но самое интересное в другом... Когда этот Жора Осоргин ступил на свою территорию, он нашел записку такого примерно содержания... Дескать, а если бы в это время в гараже была машина? — вопрос такой задали неизвестные благодетели. А если бы в этой машине был ты сам, Жора Осоргин? Только два вопроса. И дальше приписка в том духе, что такие, мол, счастливые случайности не могут происходить слишком часто... Другими словами, дали понять, что если будет вести себя плохо, то следующий раз пальнут из гранатомета прямо по его машине, в центре города, средь бела дня с небольшого расстояния, может быть, даже из соседней машины, которая на минутку остановилась перед светофором... Тебе все понятно?
— У меня нет машины.
— Но у тебя есть жена, Паша.
— И еще мне нравится ваша секретарша.
— Больно строга.
— Вы оба с ней заблуждаетесь насчет ее строгости. Вас обоих ждут чрезвычайно неожиданные открытия в ее характере, возможностях и устремлениях. Это будет просто взрыв.
— Еще один? — усмехнулся Невродов.
