А истерика, похоже, только набирала силу, набирала обороты и, наконец, прорвалась несколькими приказами.
— Надо расслабиться, ребята, — говорил он время от времени. — Надо расслабиться. А? — и показывал неимоверно белые свои зубы, вставленные не то в Германии, не то в Швейцарии — он и сам этого не помнил. Улыбался Неклясов протяжно и многообещающе. И понимали приближенные — что-то задумал Вовчик, что-то затеял.
Несколько дней после схватки с Пафнутьевым он бился в бешенстве от перенесенного унижения и все подыскивал, придумывал способ расслабиться, как он выражался, и восстановить душевное равновесие. Вспоминая, как из анцыферовского кабинета с треском выламывалась рама вместе с кованой решеткой, выламывалась не просто во двор, а в ночь, в опасность, в бесконечность, открывая небо, метель, холод, вспоминая себя, вдруг оказавшегося беспомощным и беззащитным перед лицом этого хмыря Пафнутьева... О, как он улыбался, как он выволакивал наружу, как вез в провонявшем бензином старом «жигуленке»...
Пальто до сих пор отдавало бензином и какими-то дешевыми маслами, пепельницами, окурками. И он, Вовчик Неклясов, вынужден был звонить по своим телефонам и отменять, отменять, судорожно и спешно отменять свои же указания и требования. И заставлять своих ребят покупать эти розы, эту шубу... А Пафнутьев сидел, откинувшись на сиденье, и был хозяином, о, каким он был хозяином. А он, Вовчик Неклясов, мельтешил перед ним, ползал и унижался, умоляя не сжигать его в провонявшем трупами крематории...
Едва только вспомнив об этом, Неклясов сжимал маленькие острые кулачки и колотил ими по всему, что только подворачивалось в этот момент — по подлокотникам «мерседеса», по ресторанному столику, по собственным коленкам. Все мысли его при воспоминании о той кошмарной ночи сбивались, и он не мог произнести ни единого внятного слова. Только тонкая пена возникала вдруг в уголках его губ, глаза судорожно цепенели и шарили по сторонам — что бы это такое сделать, что бы сотворить и снять, снять с души это напряжение, и убить в себе это воспоминание. И все его окружение затихало, как бы залегало в окопы, приникало к земле, пережидая неклясовский гнев, который, все это знали, может быть страшный и кровавым, и все шло к тому, что он и будет страшным и кровавым.
— Ты прав, Вовчик, — сказал ему Анцыферов, подсев как-то за его столик в углу ресторана. — Надо расслабиться.
— Есть предложение? — спросил Неклясов раздраженно, поскольку последнее время он вообще разговаривал раздраженно.
— Один мой приятель недавно вернулся из Таиланда, — Анцыферов улыбнулся мечтательно — видимо, рассказы приятеля ему нравились. — Но с трудом вернулся, с большим трудом.
— Денег не хватило?
— Не в этом дело... Возвращаться не хотелось.
— Оставался бы! — передернул острыми плечами Неклясов.
— А вот для этого уже не хватало денег, потому что деньги там идут так хорошо, так быстро и легко, что совладать с ними нет никаких сил.
— Сидел бы дома! — буркнул Неклясов.
— Вот и сидит. Вспоминает.
— И что же он вспоминает?
— Есть в Таиланде такое местечко, вроде бы курортное, Патайя называется. Люди оттуда возвращаются до того уставшие, до того изможденные, что после этого всю свою жизнь только и делают, что собирают деньги, чтобы снова оказаться там хоть на денек, хоть на часок.
— Надо же! — Неклясов заинтересованно взглянул на Анцыферова. — Что же измождает?
— Любовь, Вовчик, только любовь может довести человека до такого состояния. Или же стремление к любви, что еще более накладно, еще более изнурительно и тягостно.
— Говори, Леонард, говори, — произнес Неклясов. — Внимательно слушаю.
— Значит так, Вовчик... Женщины там необыкновенно маленького роста, тайки называются...
Национальность у них такая, не потому что они все Таисии, а по национальности. И красоты неописуемой. А страсть у них любовная, как у... Ну, как тебе сказать...
— Как у пэтэушниц, — подсказал Неклясов.
— Да, наверно. И все там поставлено так, что нет никаких сил сохранить хотя бы один доллар на обратную дорогу. Есть там у них три вида массажа... Предлагают на выбор любой...
