В ближнем отсеке гастронома расположился коммерческий киоск, или как стали называть — комок. Здесь продавалась всякая всячина — выпивка, парфюмерия, газовые пистолеты, автозапчасти, банки с селедкой, заморские трусики, под потолком были развешаны люстры, пиджаки и юбки.
Но покупали, в основном, жвачку — школьники и" соседней школы. От смуглолицых продавцов веяло восточной ленью, невозмутимостью и непредсказуемостью. Глаза их были наполнены негой и тоской. На покупателя смотрели долго, с какой-то нездешней истомой, словно никак не могли понять — как он здесь оказался и зачем пришел?
В другом конце гастронома работала установка по поджариванию сосисок. Восточные люди покупали сосиски здесь же, поджаривали, увеличивали цену в пять раз и продавали. Поджаривали на вращающихся железных стержнях, сосиски на них тоже переворачивались, от неравномерного и безжалостного разогрева покрывались какими-то ненормальными вздутиями, пузырями, напоминающими жженые раны на человеческих конечностях. Но — покупали. Стараясь убедить себя в этом, что первое впечатление ложное, что жженые пузыри на сосисках — признак их качества и свежести...
Пафнутьев давно здесь не был и оглядывался с веселой озадаченностью. На все перемены смотрел с любопытством, словно все время пытался понять нечто от него ускользающее. И, наконец, до него дошло — в магазине не было покупателей. Хотя на витринах он увидел и несколько сортов колбас, и ветчину, и копченые вырезки, и всевозможные рулеты, от одного вида которых рот наполнился слюной. Пафнутьев поспешил отвернуться и прошмыгнуть в подсобные помещения. Здесь его еще помнили и добраться до кабинета директора ему удалось без помех, хотя несколько молодых ребят в черных куртках и зеленых штанах проводили его взглядами. Увидев, что гость уверенно пробирается к директорскому кабинету, ребята сонно отвернулись.
Пафнутьев постучал.
— Да! — раздался знакомый голос.
— Позвольте? — Пафнутьев робко заглянул в дверь. Халандовский возвышался над столом в белоснежной сорочке и была во всем его облике какая-то монументальность, он напоминал еще не открытый памятник, затянутый белым полотном в ожидании стечения народа, оркестра и фейерверка. Только голова памятника, не уместившаяся под покрывалом, торчала наружу, поглядывая на окружающий мир лениво и величественно.
— О! — вдруг воскликнула голова с неподдельной радостью. — Вот кого я всегда рад видеть и приветствовать! Паша! Неужели жив?!
— Не уверен, — Пафнутьев перешагнул порог.
— Но жизненно-важные места уцелели?
— Надеюсь, — отвечал Пафнутьев со сдержанной скромностью, чтобы дать почувствовать хозяину, как он значителен и почитаем.
— Это прекрасно! — Халандовский сделал почти неприметное движение мохнатой ладонью, вроде как смахнул крошки со стола и сотрудница в белом халате, все поняв, неслышным облаком выплыла из кабинета. — Садись, Паша! Отдыхай! А то смотрю, какой-то ты весь изможденный... А?
— Только что из морга.
— Кто-то помер?
— Убили, — Это ужасно, — сокрушенно сказал Халандовский. — Но что делать, убийства стали приметой нашего времени, наряду с духовной раскрепощенностью, свободомыслием и рыночным беспределом. Это ужасно, Паша, но нам надо к этому привыкать. И чем быстрее, тем лучше... — Пока свободою горим, пока сердца для мести живы, — Халандовский скорбно подкатил глаза к потолку, — Тебе что-то грозит?
— А как же, Паша!
— Что-то серьезное?
— Увы, — Халандовский развел руки в стороны. — Но забудь об этом! Я рад тебя видеть, я пока жив и здоров, ты тоже местами сохранился... Предадимся дружескому общению.
— Ну что ж, предадимся, — Пафнутьев сел у окна, огляделся. В кабинете директора тоже произошли перемены. Здесь стоял новый письменный стол, кресла тоже новые, хотя и не такие удобные, как прежде, жестковатые появились кресла, для деловых переговоров скорее предназначенные, а не для благодушного примечания гостей. На окне висела сверкающая золотом штора, по блеску своему и по радужному сиянию выдававшая свое восточное происхождение — не то турецкое, не то арабское. На стене висел пейзаж, написанный самыми настоящими масляными красками. Раньше на этом месте висел портрет лысого вождя с растекающимся кровавым пятном на лбу, потом висел портрет другого вождя — с заплывшими от невоздержанной жизни глазками и отечным лицом, но в конце концов Халандовский, видимо, плюнул на их чехарду и повесил картину, которую не нужно менять после каждого митинга, демонстрации, референдума, после защиты Белого дома, после обстрелов Белого дома, после ремонта Белого дома...
