Масюра был одним из разведчиков. Работал он обычно в немецкой форме. При этом дело не ограничивалось переодеванием. В немецкой форме он преображался весь, он перестраивался психологически, и даже взгляд его становился иным. Если к этому добавить смелость и находчивость, легко понять, почему им заинтересовались в самой Москве.
– Это те четверо, что вышли с ним на Крайнего? – переспросил генерал.
– С тех пор прошло почти восемь месяцев, – сказал Малахов. – Их осталось трое.
– Черт возьми, а у тебя здорово варит котелок! – воскликнул генерал. – Не обижайся, Алексей Иннокентьич. Может быть, это грубовато… Но ты молодчина! Не обижаешься за котелок?
– Ничего.
– Нет, право же, перетряхнуть эту группу – прекрасная мысль! Я понимаю немцев. Запусти одного человека – не миновать ему нескольких проверок. А группу проверить сложней. Это целая морока, работа для большого спецотдела! Кто этим будет заниматься? Вот и ограничиваются проверкой делом. И что же в результате? – Генерал загнул мизинец. – Сначала погорели на этом гологорцы, а наш герой тем временем отсиделся в Золочеве, чтобы, упаси бог, под свою же пулю не угодить. Затем подставил под удар Крайнего, – генерал загнул безымянный палец, – правда, этих бригада имени Довбуша выручила. А где был в это время наш Масюра?
– Во Львове, – сказал Малахов, разглядывая фотографию в личном деле.
– Правильно. А те четверо?
– Ну это самый простой вопрос. И ответ на него мне должны сообщить уже сегодня.
– Бригаду имени Довбуша он не успел подставить под удар?
– Не успел. Если только кого-нибудь он вообще подставлял под удар, – сказал Малахов.
– Опять ты за свое, Алексей Иннокентьич. – Генерал старательно подавлял досаду в голосе. – Удивляюсь я тебе. С одной стороны – такая ясная голова, а с другой – упрямство, прямо детское какое-то… Да ты меня, кажется, и не слушаешь?
– Слушаю, товарищ генерал.
– Далась тебе эта фотография!
– Других нет, конечно?
– Ну там еще фас и профиль. А больше нет.
– Жаль. Попадаться ему на глаза раньше времени мне нельзя никак. А я б его понаблюдал!.. Человек он очень непростой. – Малахов чуть отодвинул скоросшиватель, глянул на фото как бы искоса. – Хотел бы я знать, о чем думает перед тем как уснуть или проснувшись посреди ночи.
– Да ты романтик, я вижу.
– Не знаю. Давно не думал об этом. Может быть, вы и правы. Если уцелел, значит, все еще романтик… Но это делу не помеха, не так ли?
– Надеюсь.
– И суть не в том – романтик или реалист. Просто я хочу выиграть эту партию. Я должен ее выиграть. А для этого должен думать и думать. Чтобы понять его. Этого Масюру.
Малахов вдруг резко захлопнул скоросшиватель и живо взглянул на генерала.
– Товарищ генерал, есть одна любопытная идея. Правда, предупреждаю сразу: для выполнения трудная исключительно.
– Ты покороче, Алексей Иннокентьич, без психологической обработки.
– Мне нужно сделать тайно несколько фотографий Масюры. Это возможно?
– Конечно.
– А что, товарищ генерал, если я попрошу эти трое суток снабжать меня фотограммой, эдаким специфическим фотодневником Масюры? О съемках он не должен даже подозревать – иначе все теряет смысл. И чтобы каждый из снимков имел точное обозначение времени.
Генерал даже крякнул.
– Знаешь, Алексей Иннокентьич, есть у поляков такая поговорка: что занадто, то не здрово[1].
– Слабо, значит?
– Не подначивай, – остановил генерал. – Тут самолюбиям голоса нет. Дело серьезное. Скажи: тебе это очень нужно?
– Посудите сами: по этим фотографиям я у него могу выиграть еще до начала нашей встречи… Но если опасность, что ваши ребята его вспугнут, так велика, то лучше уж совсем не надо.
– Нет-нет, – сказал генерал. Он тяжело хлопнул правой ладонью по столу. – Сделаем.
Малахов надеялся, что еще до ужина с первой частью работы будет покончено: он просмотрит гамбургский материал, наметит ловушки, и затем эти книги, карты, альбомы и кинопленки будут возвращены в специально отведенный для таких занятий кабинет. Масюра получит контрольное задание…
Ровно в восемь в дверь постучали. Алексей Иннокентьевич вспомнил, что заперто, крикнул: «Минуточку», – надел китель, застегнул его на все пуговицы и лишь затем, повозившись с незнакомым замком, отпер дверь и посторонился, пропуская девушку в коротеньком, почти символическом, фартуке поверх формы. Перманент ей не шел, к тому же волосы были безнадежно погублены перекисью.
