— Да почти ничего, — отмахнулся он от меня.
— И все же мне кажется, что…
— Да, это песенка, — признался он.
Мы помечтаем, как во снах:
Взяв ты — меня, а я — тебя,
Ускачем вместе на конях
Под пенье соловья.
Мой конь пусть будет радость,
А твой — любовь сама.
Сегодня вечер счастья,
Я — твой властитель и слуга…
Иди ко мне, я пьян слегка,
И будь нежна со мной.
На этой просеке лесной
Дыханье легкое твое
Нежнее мотылька…
Так мы помчимся в час заката…
В лицо нам будет бить заря,
И я — велик, а ты — богата,
Коль мы живем любя.
Здесь я — твой рыцарь, ты мне — Дама:
Открою душу я тебе!
И мы расскажем эту сказку
Сверкающей ночной звезде.
[19]— Эвираднус! — воскликнул я.
— Браво, наконец-то, — поддел он меня. — Можете зайти на следующей неделе.
Вдали уже можно было различить темную громаду Санторина. Жизнь с этим циником и чудовищным эгоистом, презирающим книги, оказывалась, однако, весьма поэтичной…
…Марго ван Гулип поцеловала свою дочь под растроганными взглядами Казотта и Далла Порта.
— Он был далеко не праведником, — сказал Андре Швейцер, словно прочтя мои мысли.
— Нет, конечно, и все же…
— И все же мы его любили…
Я воздел руки к небу:
— Да, — признал я, — несмотря ни на что, мы его любили…
— Непонятно, — продолжал он рассуждать о Ромене, — почему так везет только негодникам?
— «Негодник» — это слишком сильно сказано. Вам не кажется?
— Я хочу сказать: его привлекательность была привлекательностью плохого парня… И потому…
На его глазах показались слезы. Я положил руку ему на плечо.
— …и потому — да упокоит его Господь в мире, по милосердию Своему…
— Аминь, — пробормотал я.
Андре Швейцер был добрым христанином.
— Вы не против, — спросил я его, — если мы поедем вместе?
Он приехал на кладбище с Беширом. С отъездом все получалось иначе: Бешир увозил Марину и Королеву Марго. Я уже предлложил Казотту и Далла Порта подвезти их. Оставалось место и для Андре.
Бешир подошел ко мне:
— Я подвезу мадам Мэг и ее дочь, — сказал он.
— Отлично, — ответил я. — С отъездом все устроилось как нельзя лучше. Мадам Полякова — на своей машине. Цвингли уехали с посланником. «Большое предместье» и Виктор Лацло уместились в микроавтобусе, который ты догадался заказать. Великий канцлер увез парикмахершу в своей машине с кокардой. Изабель приехала с матерью, а уехала с отцом…
— Чтоб ему пусто было, — проворчал Бешир.
— Помилосердствуй, — осадил я его. — Сейчас не время сводить счеты. Жерар — славный парень. А физически он в лучшей форме, чем все мы.
— Да, — заявил Бешир, — я предпочел бы быть на его месте, чем видеть его перед собой.
Я не мог удержаться от смеха.
— Так мог бы выразиться Ромен. Теперь, когда его нет с нами, не возьмешься ли ты нам его заменить?
— О нет, месье, я не осмелился бы.
Я пожал ему руку.
— Он тебя очень любил.
— Да, месье, — ответил Бешир и как-то сразу отвернулся…
Я подвел к машине обеих дам, поддерживавших одна другую. Бешир, как всегда прямой, держал открытой дверцу автомобиля. Марго обняла меня на прощание, бормоча что-то свое, и там проскользнуло слово «Патмос». Я поцеловал Марину.
— До встречи, — сказала мне она.
Я склонил голову. Автомобиль тронулся с места… Все-таки забавно и непредсказуемо устроен наш мир. Машину вел ветеран вермахта и дивизии «Шарлемань», бывший в том последнем кругу ада одним из самых близких к Гитлеру людей; в этой же машине бывшая любовница счастливчика Лючиано, под тогдашним именем Мэг Эфтимиу, вместе со своей дочерью Мариной оплакивали в объятиях друг друга единственного человека, которого по-настоящему любили обе: Героя Советского Союза, «субъекта без чести и совести», «реакционера-обольстителя», который после войны встретился на их пути однажды в Нью-Йорке, у входа в музей «Метрополитен»…
Бесчисленные тени вставали передо мной в обителях мертвых. Вот немецкие танки, палимые солнцем в степях Украины; руины Сталинграда под снегом; всемогущая мафия, простершаяся от холмов Сицилии до небоскребов Нью-Йорка и Чикаго; советский маршал Жуков, чья грудь увешана орденами, по дороге на Бретань… И еще Тамара и Молли, о которых не помнил теперь никто, кроме меня и нескольких стариков, доживавших свой век где-нибудь в английской деревушке и в какой-нибудь русской деревянной «izba,» которые тихо плакали в своем углу…
