«ФЮРЕРУ ТРЕБУЮТСЯ СТРЕЛКИ»
Словно дикое, непослушное стадо, ползли дни — серые, безрадостные, до краев наполненные тревожной тишиной и напряженным ожиданием.
По вечерам, когда тоскливо и одиноко сгущаются синие сумерки и в потемневшем небе поднимается вороний крик, все прислушиваются: оттуда, далеко за Днепром, в загадочной дали, каждому из них сейчас хочется услышать орудийный гул. Но все напрасно. А в сердце по-прежнему упрямо теплится надежда: придут наши, обязательно придут…
Не беспокоит ничего только полицаев — они вечно пьяны.
Да еще у Лиды, у той, что живет за прудом, никакой печали.
А чего ей печалиться? Разъезжает себе с Кнейзелем на бричке…
Вот и сейчас отгрохотал по селу тарантас, поднимая за собой столбы пыли. По-видимому, они поехали на станцию.
На окраине, у самой канавы, два мальчика, внуки деда Михаила, козу пасут. Услыхали ребята, что бричка едет, и в канаву спрятались.
Там муравейник; суетятся трудяги: один стебелек тащит, другой — подушечку беленькую, третий — неизвестно куда спешит. А вот муравьи-санитары, так те сообща мертвого шмеля оттаскивают от своего жилья чуть в сторону и землей загребают. Склонившись над муравейником, ребята шепчут:
— Мурашки, мурашки, спрячьте подушки: воры идут!
Только проехал Кнейзель, вылезли ребята из канавы, смастерили дудку из тыквенного стебля — и ну трубить! А когда надоело, насобирали камней и давай швырять в ласточек, что стайками на проводах сидели.
И так увлеклись, что не заметили, как сзади кто-то к ним подошел и крикнул:
— Чего вы тут делаете?
Оглянулись ребята: так это же Володя Бучацкий.
— Не надо, ребята, ласточек обижать. Кто обижает птиц и гнезда их разрушает, у того все лицо веснушками покрывается. Ласточки — наши друзья, — терпеливо объяснил Володя словами учительницы Марии Тодиевны.
— А в кого нам кидать? — спросил старший.
— Во врагов.
— В каких врагов?
— Сами знаете, — сказал Володя и пошел на железнодорожную станцию.
Уселись ребята возле канавы, разломили пополам краюху ячменного хлеба и принялись за еду. Хотели на козе прокатиться, да дед узнает — ругаться будет. И откуда он догадался, что они на козе катались?
Нет, дед Михаил — старик хитрый. Посмотрит на перепачканных внуков, а у них на штанишках белая козья шерсть. Только он им об этом не говорит и не спрашивает, откуда шерсть. А сразу как закричит:
«Снова, разбойники, на козе верхом ездили? Уши, как фонари, намну!»
А ребята в один голос:
«Мы, дедушка, не катались!»
«Как же — не катались? Мне сорока рассказала: она хоть и стрекотуха, а врать не станет…»
…Огляделись ребята — никого. А покататься на козе ох как хочется! Подошли к рогатой. Один за шею держит, а другой поудобнее хотел устроиться, глянь — сорока, пролетая вдоль дороги, на вершину вербы уселась. Примостилась и сухо так застрекотала. Отошли дети от козы. Правду дед говорил: это ее работа. Схватили по комку земли, швырнули в птицу. Сорока взлетела, вытянула длинный, как веретено, хвост и улетела.
«Не иначе, как к деду», — твердо решают дети.
— Послушай, — спрашивает смуглый, — говорил Володя, что в птиц бросать камнями нельзя: они наши друзья. А в кого же можно?
— Во врагов.
— А кто такие враги?
— Дедушка говорил, что староста.
— Выходит, в него можно?
— Наверное, можно, только немного страшно.
— А мне вот не страшно.
— А если изобьет?
— Все равно убегу! Я знаешь какой ловкий! Как кот! — задиристо продолжает смуглый. — И еще выносливый. Один раз так меня мать била за разбитое стекло, а я даже не плакал.
