Затем быстро свернул на Загреблю. На середину улицы не выходил, держался ближе к забору. Остановился возле ворот и, достав из кармана кусок ржаного хлеба, долго, не глотая, жевал его. Потом из другого кармана вытащил лист бумаги и, сдобрив его жеваным хлебом, аккуратно прилепил на забор. Прислушался и пошел дальше, легко взбираясь на гору. Возле общинного хозяйства снова наклеил такой же лист бумаги на сарае и через Ковалевскую долину лениво побрел в Городище.
За Дроботовым оврагом посмотрел в сторону, где росла старая корявая ольха. Сразу насторожился: сверкнули два огонька.
«Лисица!» — мелькнула мысль.
Вдруг ночь разорвала молния. Мужчина медленно начал оседать на мокрую некошеную отаву. Теплая струйка крови потекла по виску, подбородку, за воротник.
Из-за ольхи поднялись двое. Молча подошли к мужчине, склонились над ним, прислушались.
— Готов, — через минуту сказал один из них. — Давай на лошадей!
— Ну откуда могли знать, что этот, — и он ткнул сапогом еще теплое тело, — пройдет именно здесь? — удивленно вслух рассуждал второй.
— Не твоего ума дело. Меньше будешь знать — больше проживешь, — простуженно прохрипел первый.
Вскоре по оврагу глухо застучали подковами кони, пока снова все не стихло…
Бабе Федоре не спалось на печи. Всю ночь с боку на бок переворачивалась, жалась к теплу, то и дело повторяя шепотом:
— Ох, грехи наши тяжкие… На седьмой десяток перевалило, а такого еще не видывала. Учил когда-то святой батюшка, что покарает господь бог всех нас, грешных. Нагрянет антихрист, и не будет тогда никому прощения — ни старому, ни малому… Правду говорил. Пришел-таки он, и сколько пролилось слез людских… А крови!.. И сколько еще прольется…
На рассвете слезла с печи, заглянула в кадку, что стояла на лежанке, — еще с вечера поставила квашню.
«Пора и печь растапливать, — подумала. — Может, до завтрака и управлюсь».
Засучила рукава старой кофты, помыла руки и долго вымешивала тесто.
Как высадила хлеб в горячую печь, так и присела на скамью, стала смотреть в окно.
На дворе серый, усталый рассвет. По улице, по направлению к общинному двору, не торопясь, поодиночке друг за другом тянутся люди. Идут на работу: кто с батогом, кто с лопатой, кто с мешком под мышкой. Останавливаются по дороге возле ворот, заглядывают в ее, Федоры Прылипко, двор и снова идут дальше»
«Чего они там увидели?» — подумала старуха, задумчиво глядя им вслед.
С трудом вышла во двор, обошла вокруг избы.
Нет никого.
Выглянула на улицу: на заборе висит лист бумаги, вырванный из ученической тетради, а на нем красным карандашом что-то написано. Подошла поближе, а прочитать не может. Сняла с забора. Может, какое озорство написано?
Видит, улицей идет сын Ирины Бучацкой.
— Володька! — окликнула мальчугана старуха. — А ну прочитай-ка, что здесь написано.
Подошел Володя, прочитал:
— «Дорогие товарищи! С праздником вас, родные, с праздником Октября! Скоро будет свобода. Смерть фашистам. Боритесь, победа будет за нами!»
Оглянулся мальчишка, потом тихо спросил;
— Бабушка, где вы это взяли?
— Да на заборе висело, сынок, на заборе.
— А кто прилепил? — допытывался мальчуган.
— Почем я знаю! — недовольно ответила старуха и тоже огляделась вокруг. — Ты лучше отсюда уходи поскорее…
Баба Федора быстро спрятала за пазуху листовку и пошаркала в хату. Достала ее, развернула на столе, разгладила шершавой ладонью, взглянула в угол на икону, трижды перекрестилась и уже в который раз принялась читать свою спасительную молитву. Потом склонилась над квашней, выскребла оттуда немного теста, смазала оборотную сторону листовки и вышла на улицу. Оглянулась, нет ли кого, листовку быстро приклеила на забор.
— Пускай люди почитают, — подумала вслух и тут же вернулась в хату: пора вынимать из печи хлеб.
А тем временем по всей Ольшанице неслась приятная новость. «Листовки!..» — взволнованно передавали люди из уст в уста.
«Листовки!» — звучало повсюду. Не обошло это известие и Сокальского. На правах равного, развалившись в кресле напротив начальника, медленно, смакуя слова, Божко читал:
— «Захваченный полицией подпольщик сознался на допросе в Ольшанице, что он расклеивал листовки, призывающие к борьбе с новой властью. Подвергнутый физическому воздействию, он назвал свое имя — Шагула Николай Кондратьевич — и сообщил, что сброшен с советского самолета для связи с оставшимися большевиками. Связь с ними Шагула уже установил и приступил к выполнению задания. Лица, названные допрашиваемым, действительно проживают в этой местности и давно находятся на подозрении в полиции…»
