Иными словами, в художественной системе Грибоедова народная мысль исторически оказалась более емкой и действенной, нежели в концепциях Карамзина и Шишкова, и более живой и конкретной, чем в критических настроениях русских романтиков.
«О стихах я не говорю: половина должна войти в пословицы», - писал Пушкин в январе 1825 года А. Бестужеву, едва познакомившись с комедией Грибоедова по рукописи, привезенной ему в Михайловское И. Пущиным. О чем же еще не говорил поэт, а думал, как о само собой разумеющемся? Ну, конечно же, о глубоко национальном складе ума автора «Горе от ума» и его народолюбии. «С Екатерининских времен проснулось в русском интеллигенте народолюбие и с тех пор не оскудевало», - писал Блок в статье «Народ и интеллигенция». Именно оно, это народолюбие, пронизавшее грибоедовское произведение совершенно новыми токами жизни, доставило Пушкину, по его словам, неизъяснимое наслаждение. «Грибоедов очень умен», - заметил он как бы между прочим в письме к П. Вяземскому 28 января 1825 года, и смысл этой вскользь брошенной фразы оказался значительнее, чем можно было бы предположить.
Народная мысль Пушкина
Прежде всего, Пушкин взглянул на направление творческих усилий современников с позиции «Горя от ума». «Что сказать тебе о думах? - писал он в мае 1825 года Рылееву. - Все они на один покрой: составлены из общих мест... Национального, русского нет в них ничего, кроме имен...» И некоторое время спустя почти то же самое - А. Бестужеву: «Твой Владимир говорит языком немецкой драмы...» Позднее поэт приложил художественные достижения Грибоедова к теоретическим изысканиям критиков-романтиков. Комедия «Горе от ума» «заиграла» не отдельными своими идеями, а системой образов и как первый опыт полнокровного реалистического анализа выступила действительным провозвестником народности, исходной точкой в спорах о ней. В свете идейно-эстетических представлений Грибоедова и его национально-стилевой манеры Пушкину по- иному открылись как «давние» модели народности, предлагавшиеся Карамзиным и Шишковым, так и совсем новые, выдвинутые «младоархаиками» (Кюхельбекером, Катениным) и «младокарамзинистами» (А. Бестужевым, П. Вяземским). Носящие преимущественно абстрактно-теоретический аспект, эти модели в его глазах просто-напросто повисли в воздухе, превратились в утопии.
«С некоторых пор вошло у нас обыкновение говорить о народности, требовать народности, жаловаться на отсутствие народности в произведениях литературы, но никто не думал определить, что разумеет он под словом народность», - так начал Пушкин свою статью «О народности в литературе», относящуюся к середине 1825 года, в которой выразил полную неудовлетворенность теми чертами народности, что выявились в споре на страницах журналов. Поэт решительно оспорил как точку зрения Кюхельбекера, связывавшего становление народности с обращением к «летописям, песням и сказаниям народным», так и установку Бестужева, провозгласившего залогом народности чистоту русского языка. На национально-исторические темы писали Херасков и Богданович, Львов и Озеров, но, спрашивал Пушкин, есть ли в их созданиях народное? То же и с языком. Против галлицизмов яростно воевали Шишков и Шаховский, Хвостов и Шихматов, но можно ли их литературные опыты считать народными? Да и есть ли народность в экспериментах самого Бестужева, поставившего заслон чужеземным словесным образованиям?
Разумеется, национально-исторические темы и сюжеты, самобытно-стилистические формы и самобытный язык чрезвычайно важны, однако не сами по себе, не как самоцель, а как «материал словесности», являющийся органическим результатом духовного развития современного общества. Становление народности в русской литературе - не что иное, как становление самой русской литературы. И суть вопроса не в том, чтобы выработать и принять надежные рецепты «народности», а в том, чтобы создать литературу, способную отражать национальную жизнь в ее наиболее существенных проявлениях, - вот заключение, к которому пришел Пушкин. Основой такого мнения стала его собственная художественная практика.
