Еще меня радует творческий подход побирушек к своей деятельности. Входит, например, в вагон метро сопливый пацан в черной майке с тонкими лямочками. Кожа на оголенных плечах изуродована ожогом. Вот входит он и, медленно продвигаясь по вагону, тонко, словно Пресняков-младший, голосит: «Люди добрые, помогите! Мы погорельцы… Мамка сгорела совсем… Допоможить, кто чем може!» Еду в метро на следующий день, входит женщина в сарафане на тонких бретельках, кожа на плечах в страшных шрамах. Выбирает она позицию и, обильно пуская слезы из закатившихся глаз, взывает: «Люды добри, допоможить, будь ласка! Мы похгорилы. Диточкы мойи зовсим схгорилы. Допоможи-и-ить!» Движется она по вагону, и вдруг одна дотошная мадам, сидящая с огромным, похожим на сельскую торбу ридикюлем на коленях, прищуриваясь, заявляет ей в упор: «А вчера ваш сгоревший сын собирал. Говорил, что именно вы сгорели!»
— Ну, то шо? — отвечает, не растерявшись, попрошайка. — Схгорила, та нэ зовсим. Вы шо, нэ бачитэ?!
И она, снимая с плеча бретельку и обнажив скукожившуюся грудь, наклоняется к привязчивой даме. Но та хоть и отстраняется, однако не уступает:
— А вин казав, що зовсим… Совсем-совсем сгорела!..
— Та шоб ты вже скисла! — орет не своим голосом нищенка. — Дэ ж ты взялась — щоб ты всралась!
Весь вагон веселится.
А вот другой пример, более лирический. В переходе стоит мальчишка лет двенадцати и вполне достойно исполняет «Элегию» Массне. Ну как не остановить на нем свое внимание! Честь и хвала его родителям, проявившим настойчивость в музыкальном образовании сына. Его мастерство привлекает меня прежде всего; это уже потом, опуская в скрипичный футляр мелкую купюру, я читаю на обрывке картона: «Помогите похоронить маму».
Потом шел, и в душе шевелилось живое, царапающее чувство, подогретое звучащей вослед музыкой.
От этих раздумий о вновь образующемся социальном слое, точнее, социальном осадке, о современной популярной профессии и ее творческой сути меня оторвал «младой клерк лондонского Сити». Я называю так стройных молодых людей в белоснежных рубашках и темных галстуках. Они, стоит выйти в город, по нескольку раз встречаются на пути и, приветствуя тебя от имени канадской, немецкой — национальная принадлежность многообразна — фирмы, предлагают приобрести мелкий товар: чудо-фонарик, способный ярко светить, моргать и пищать, окажись он в тумане; обоюдоострые, на «раз» срезающие пятимиллиметровые гвозди кухонные ножи; неутомимый и, как утверждают, повышающий потенцию электромассажер и тому подобный шурум-бурум, как будто аналогичного добра у нас никогда не было, и вот оно приехало из-за тридевяти морей как самое сейчас необходимое почерневшим от реформ бывшим совкам. Впрочем, меня умиляют не товары, хотя я всегда с удовольствием и подолгу их рассматриваю, а дежурная улыбка предлагающих этот ширпотреб молодцев, их состояние внутренней неуверенности, будто бы они только что, после сумеречных посиделок с девочками на скамейке возле школы, где через слово отборный лагерный мат, открыли для себя возможность изысканно вежливого общения. Подвигнутые на это самосовершенствование процентом от продажи, они с трудом, но все же преодолевают неслыханный стальной зажим, словно начинающие нудисты, осмелившиеся вояжировать по городу нагишом, по самому его многолюдному центру. А что ж ты думаешь, друг «Самсунг», не так-то просто пусть и любезно, но все же приставать к первому встречному. Вот тоже новая для нас профессия. У нас ежели привяжется какой-нибудь тип, так и знай, у него нож за пазухой. Кстати, о бандитизме: сейчас и это делают профессиональнее — быстро, опустошительно и без предупредительного шума.
Но я отвлекся от своего «клерка», повстречавшегося мне уже возле самой киностудии.
— «Самсунг-электроник» приветствует вас! — произнес он натянуто-белозубо.
— Некогда, старик, опаздываю, — приложил я руку к груди.
— Я вас не задержу, вот, пожалуйста. — и он протянул мне яркий буклет рекламу товаров.
На обложке красовалась мадам Баттерфляй в аппетитной позе.
— Ну и сколько же за эту узкопленочную диву? — поинтересовался я.
