— Валентина, — позвал я.
— Аюшки? — отозвалась костюмерша и, поставив перед своим подопечным очередную пару ботинок для примерки, выпрямилась, растирая поясницу.
— Скажите, а что, это обязательно — все свое сбрасывать? Они что, баню, что ли, снимать собираются?
— А привыкай, дорохгэнькый, — усмехнулась костюмерша и подошла ко мне. — Мы тут увси мудисты.
— Нудисты, — мрачно поправил я.
— Ну, то ж я тоби и кажу, — захихикала Валентина, прикрывая ладонью рот. — Цэ ж вин, Микель цэй, так требуе.
— Больной он, что ли?
— Та ни, вин трохы дивчат нэдолюблюе. А ци ж стерви того и заслухговують, я тоби кажу…
— Ну, бог с ними, мне-то как быть?
— Ты бачишь, дытына моя, вин дуже до костюму чыпляеться. Ёхго тут уси слухають, бо у нёхго якийсь там «Оскар» за костюмы е. Вин взахгали хлопэць толковый.
Я только и вздохнул:
— Ох-хо-хо, — и, ворча, начал раздеваться. — В болоте я в «Комбатах» тонул, горел в «Возвращении с орбиты»… Теперь еще здесь вшей кормить.
— Слухай-ка, дытыно, а ты ось цю майку-то нэ знимай, — вдруг предложила костюмерша, заметив у меня под рубашкой тонкую трикотажную футболку с яркой надписью «DANCES WITH WOLVES» и унылым портретом Кевина Костнера. — Ты йийи залыш, а звэрху вжэ цю сорочку сирэньку.
— А как же?.. — я кивнул в сторону оскароносного Микеля.
— Та хто там будэ бачиты?! — отмахнулась Валентина.
Так мы с ней и порешили.
Дальше предстояло стричься. Для этого Зина потащила меня в следующий барак.
Новая картина, открывшаяся мне, была из серии тихих ужасов Хичкока. Впрочем, тебя, мой друг «Самсунг», уже трудно чем-либо удивить. Тем не менее послушай. Тут шла методичная, полная приглушенных звуков и шепотов работа: урчали электрические стригущие машинки, звенели о металлические расчески быстрые ножницы, и плавно падали на пыльный пол роскошные женские пряди волос: золотые, черные как смоль, русые, каштановые, выкрашенные под ярко-рыжие, а то и выбеленные до синеватой седины. Женщины в лагерных полосатых робах, заполнившие барак, были весьма печальны. Оно и понятно: трудно быть веселым, когда стригут тебя на потоке, как обреченную овцу. Впрочем, наверное, стрижка шерсти выглядит более оптимистично и жизнеутверждающе. А здесь неумолимые, точно надзирательницы, и бойкие на руку и язык гримерши-парикмахерши изредка перекликались, массовка же уныло безмолвствовала: помалкивали те женщины, что ожидали у стены своей участи, и те, которых уже оболванили под нулевку, тоже молча толкались перед осколком зеркальца. Разноцветную горку волос собирала в угол щеткой хмурая бабка в белой косынке с вылинялыми цветочками и синем рабочем халате, натянутом прямо на пальто.
Коротко перекинувшись с гримершей, Зина вернулась ко мне и предложила:
— Пошли покурим. Щас массовку обкорнают, тогда тебя. Так, немного, не бойся, на затылке надо на нет свести.
Скрипнув тяжелой, обитой жестью дверью барака, мы вышли на улицу. Все-таки уже чувствовалось дыхание приближающихся октябрьских холодов. Трепетали на легком осеннем ветерке тронутые желтизной тонкие острые листики на склонившейся к самой земле раскидистой иве. Октябрь встретит полностью желтенькой. Хорошее имя этому месяцу в украинском языке дано, точное жовтэнь.
Мы шли вдоль барака. У его стены была рассыпана соль — та самая, о которой говорил доставивший меня сюда водитель, соль, имитирующая снег, — и казалось, эта декорация еще больше охлаждает осенний воздух. Я затянулся сигаретой, зажегся согревающий душу огонек:
— И как это они соглашаются вот так вот, налысо?..
— Смешной ты, — хмыкнула Зина. — Им же платят по пять баксов за съемочный день. Они же за десять дней размер своей месячной зарплаты набирают. На воле-то, то есть в жизни их обычной, им же не платят ни фига. У нас же ничё не работает, а если и пашет какая-нибудь дохлая контора, так ведь государство наше, прибацанное своей разбудовой, зарплату задерживает. По полгода, бандиты, не платят! А тут каждый день — талончик, а через десять — получите ваши «шпроты», пятьдесят баксов с вычетами. Да они со всей своей радостью. Знаешь, сколько тут желающих? Надоели, за одежду цепляются…
