— У тебя это так легко на словах получается.
— Кроме того, Рагна и его люди должны были уже пойти пас искать. Если ты помнишь, это все было задумано как однодневный поход с ночевкой. Они уже начали беспокоиться.
— Не говоря уже про Джона и остальных.
— Ну, — сказал я, — этим-то беспокоиться не о чем. Это не первая ситуация жизни и смерти, в которую мы попадаем за последние недели. В нас стреляли, нас бомбардировали, нас похищали, нас чуть не раздавил «дорожный жук», и мы мчались сквозь портал с бубликом в сахаре вместо роллера. Господи! Назови мне любую гадостную ситуацию — и я скажу, что мы в ней уже побывали. Как же ты можешь волноваться из-за такой мелочи, Сьюзи?
— Такая уж у меня натура, мне кажется.
— Сними одежду.
— Ладно.
Но прошло очень немного времени, прежде чем мне пришлось признать, что мы действительно потерялись. Сьюзен была целиком за то, чтобы пытаться все-таки отыскать выход, но я твердо решил, что надо оставаться на месте, разбить лагерь и ждать поисковую партию. Я напомнил ей о ее же собственном предостережении, что дальнейшие блуждания приведут только к тому, что мы потеряемся еще больше. Она вспомнила и согласилась, тем более, что еда стала подходить к концу, а найти что-нибудь на замену совершенно не было шансов. Если мы ограничим нашу активность, то тем самым ограничим и потребность в еде, кроме того, поделим ее точно на порции. Мы весьма неплохо справлялись с ограничением деятельности, но не раз ловили друг друга на том, что шарили в сумке с провиантом. Никто из нас как-то не мог по настоящему серьезно отнестись к нашему положению, но, по мере того, как проходило время, мы сообразили, что миновало уже четыре дня, мы постепенно протрезвели от беззаботности.
Потом стало еще хуже.
Это произошло в узком коридоре, стены которого были пронизаны боковыми туннелями, постепенно уходящими вверх, как дымоходы, через которые только Сьюзен могла протиснуться, чтобы посмотреть, не ведут ли какие-нибудь из них на более высокие уровни. Все последние дни, если верить показаниям приборов, мы постепенно спускались.
Я лежал, прислонившись к нашим рюкзакам и альпинистскому снаряжению, и только задремывал. Я был совершенно вымотан. Сьюзен надела свою ахгирранскую шляпу-шлем (который, кстати, замечательно ей шел) с фонариком на полях и, взяв биолюмовый фонарик, отправилась исследовать коридор-дымоход подходящего вида в конце короткого бокового туннеля. Она настояла на том, чтобы я остался и отдохнул, и я не беспокоился. Я все еще мог слышать, как поскальзывались и скрипели ее высокие сапоги в конце туннеля. Она сказала, что не станет забираться слишком высоко, просто ровно настолько, чтобы увидеть, куда ведет этот туннель и не расширяется ли он к середине.
Если ей встретится именно такой туннель, то она посмотрит, не смогу ли я пробраться через него, предварительно связав наши рюкзаки и привязав к ним веревку, чтобы потом можно было бы их втянуть.
Поэтому я просто лежал у стены, сосредоточив взгляд на интересных кристаллических узорах на потолке, которые своеобразно мерцали в свете моего фонарика, укрепленного на шлеме. Это был переливчатый узор, который менялся и сверкал в зависимости от того, как я поворачивал голову и как падал на него свет. Цвета были в основном индиго и фиолетовый. По краям мерцали иногда розовый и красный. Когда я смотрел, как то переливаются, то танцуют эти краски, я чувствовал, как они меня гипнотизируют. Я впал в странное состояние, думая главным образом про Дарлу и Сьюзен, пытаясь разобраться в собственных чувствах. Я, чуть погодя, увидел лицо Дарлы. Оно приняло свои очертания в танце кристаллов или просто наложилось на них. Лицо Дарлы было само совершенство. Если такое может вообще существовать. Если не считать слегка выступающей вперед нижней челюсти — а я находил это особенно привлекательным: ее нижняя губа приобретала совершенно соблазнительные и чувственные очертания. Симметрия ее лица притягивала, прелестные пропорции приближались к шедевру искусства.
Профиль: какая комбинация изгибов и линий могла бы быть столь же нежной и в то же время математически точной? Разница на миллиметр — и вся органическая правильность творения исчезла бы. Да — это вопрос математический, но это не уравнение, и никакое, даже самое загадочное уравнение, не в силах описать это. Такие лица, как ее, надо воспринимать как целое, одним вздохом. Все вместе замечательно сочеталось: скульптурный шлем темных волос, полные губы, приподнятые скулы, слегка раздвоенный подбородок… и глаза, конечно. Голубые глаза цвета какого-то девственного неба, если на него смотреть со стратосферных высот, словно из орбитальной станции. Голубой цвет, за которым едва прячутся звезды. Ее красота была красотой арктической. Но посмотрите поглубже в ее глаза — и что вы там увидите? Расплавленные, раскаленные точки, пылающие прожекторы. Изнутри она чем-то пылала. Я не знаю, чем. Может, ее идеей, своим диссидентским движением? Может быть, мною? В этом я сомневался. Она обманула меня, даже использовала меня, хотя она каменно-уверенно утверждала, что все это — для моей же пользы. Временами я склонен был согласиться.
