Сидят они на веранде ресторана «Анхор» над самой водой. Вечер весь впереди, солнце еще светит, но собрались они ведь по делу, а не ради коньяка. И Ректор ударился в лирику, совсем некстати вспомнил старые ташкентские дворы и «зашелся».
— Наверное, вы в своем дворе верховодили, Игорь Андреевич? — подобострастно спросил Витенька.
— Не льстите по-мелкому, Виталий, — криво усмехнулся Ректор, — я в детстве страдал комплексом неполноценности, а верховодил, как я уже заметил, Вовка. Такой шустрый был, теперь совсем взрослый.
— Не к ночи вспомнил, шеф, — нагнувшись, тихо сказала Елена, и ее густо подведенные глаза выражали страх. — Я не успела сказать… Не хотелось портить встречу… Шеф, дело по Якубовичу вел капитан Салакаев, Владимир Васильевич.
Ректор впился в нее глазами: — Откуда тебе известно?
— Если сам поручил мне контрразведку, то уж верь, — усмехнулась Елена. — Правда, оно заглохло. Но есть при нем там одна ехидна, Кучеров Вячеслав Семенович. Этот все копается, копается…
— Не слышал о таком, — поднял бровь Ректор. — Неужели опять с Вовкой судьба схлестнула?
На другой стороне канала у перил остановился приземистый длинный «Леопард-ниссан», мощная машина. Из нее вышел вначале один, очень рослый, просто громадный детина, коротко стриженный, надменный. Осмотрелся, кинул в рот сигарету и лихо прикурил от зажигалки.
— Эти? — обернулся Ректор к Виталию, — Хорош шкаф. Пусть сюда поднимется старший из них. Будем говорить по одному.
Виталька шустро смотался через мост, на виду у сидящих за столиком, пошептал «шкафу» на ухо, и тот валко потопал следом за Виталиком, кивнул дружкам в машине. Те стали выбираться по одному.
— Вам, Леночка, нужно узнать все об… этом Кучерове, я что-то такого имени не слышал в столь дорогих моему сердцу милицейских кругах. Опасен?
— Там все опасны, — ответила Елена.
Кучеров шел от неизвестного. Кто-то рвался к богатствам Якубовича, хотя об их размерах можно было только гадать. Ну съездил человек за рубеж, поработал там, но ведь необязательно привозить оттуда слишком много. Ну машина, ну кое- что на книжке. Однако кто-то внимательно следит за Якубовичем и настойчиво к нему прорывается, и человек стал пугливым. Он не выходит из дому с наступлением сумерек, но тогда ему стали звонить по телефону. Позвонят, он поднимет трубку, а там молчат. Звонок может быть и вечером, и поздней ночью, и под утро. Если бы сыпались угрозы или требования, было бы ясно, что кто-то шантажирует, а вот когда молчат — страшно.
Якубович жил с женой, больной женщиной. Он никогда ей ничего не говорил о своих страхах, а она по причине глухоты не слышала этих звонков. Не выдержав, Якубович встретился с Кучеровым и все рассказал о своих страхах, о постоянной тревоге.
Они встретились на бульваре, чтобы ему не ходить в отдел. Кучеров уже понял, что вокруг Якубовича завязывается страшный узел.
И Кучеров пошел в самую глубь чужой жизни. Часами слушал долгие рассказы Исаака Борисовича о его страшно далеком детстве, о студенчестве, потом работе в институте, командировке в Англию…
— Вы, наверное, мало знаете о том, что такое жизнь большими дворами. А в Ташкенте, — по-моему, только в Ташкенте, — складывалась такая социальная единица — двор. Это самое светлое время в моей жизни. Во дворе никогда невозможно услышать о твоей национальности, об уровне твоего образования, там одно бралось во внимание; хороший ты человек, или нет… Недавно встретил я Игорька Соболева, из соседнего двора, бывшего, конечно. И что вы думаете? Этот постреленок теперь кандидат технических наук, лауреат…
Ничего из этих долгих бесед не прояснялось, Кучеров вздыхал, томился. Володя, жесткий, взвинченный вошел в его кабинет спорым шагом:
— Вячеслав Семенович, вышли на группу Шмеля. Установили его по фотороботу. Помнишь, старушка, соседка убитого Назарова? Все уверяла, что хорошо видела всех четверых? Так вот, я установил их. Это Шмель. Сегодня мотаются по городу на машине в открытую. Обнаглели парни! Уже ничего не боятся. Буду брать их сейчас.
— Володя, у тебя нет доказательств, прокурор опротестует, — попытался вразумить Кучеров, но Володя отмел его сомнения.
