Я спустил босые ноги на пол, холодный и гладкий, и с удовольствием прошлепал в первую комнату, которая одновременно служила нам кухней и спальней для матери.
— Разведи примус, — сказала мать. Она никогда не говорила: зажги примус, протопи печь. «Разведи» было ее обычным словом в сходных случаях.
Мать чистила картошку. У нас в семье все любили картошку, особенно жареную. Большие, как кулак, клубни выглядывали из миски, заполненной водой.
Крыльцо было влажным от утренней росы и не очень белым. Поднявшись на носках, я достал кисть винограда, прохладную и матовую, и принялся есть виноград, выплевывая шкурки. Дворняжка Чушка преданно смотрела на меня и не гремела цепью, а сидела смирно и заглядывала мне в рот такими умными глазами, словно просила винограда. Сунув ноги в сандалии, я сбежал по ступенькам, показал Чушке язык, она ответила мне тем же и приветливо забила хвостом о землю. Я расстегнул ошейник. Чушка взвизгнула, метнулась по саду. Видимо, псине осточертело сидеть на цепи под сливой.
Почтовый ящик висел у калитки. Покосившийся, дырявый. Письма размокали в нем, когда шли дожди. Я заглянул в ящик, хотя точно знал, что там ничего нет, потому что проверял его содержимое вчера вечером. А почту теперь приносили раз в три-четыре дня.
Дед Кочан шел из дому. Я сказал ему:
— Здравствуйте.
В ответ он мотнул головой, как бодливая корова, и поспешил вниз.
Я вспомнил про примус и поднялся на крыльцо. Мать вышла из комнаты:
— Беатина Казимировна жаловалась, что вы плохо вели себя.
— Я вел себя хорошо.
— Ты так думаешь?
— Нет. Считаю…
— Смотри, — сказала мать. — Ванда — старше тебя. Она девочка.
— Ясно, что не мальчик, — огрызнулся я. — И при чем здесь старше?
— А то, что девочкам, с которыми ты станешь дружить, когда вырастешь, сейчас еще по пять, по шесть лет.
— А если я не вырасту? Если меня на куски разнесет бомба? Тогда что?!
— Я ничего. Конечно, дружите. Ванда — умная…
Мать обычно отступала. Ей достаточно было Любки…
…К девяти часам мать пошла на работу. А в девять тридцать объявили тревогу. Любка еще долго причесывалась. И я сидел в щели один. Потом пришла Любка. Беатины Казимировны и Ванды не было. Я высказал удивление. Любка, не могу точно определить — то ли с веселой издевкой, то ли с легкой наглостью, — ответила:
— Больше не увидишь Ванду. Думаю, беспочвенное подозрение… Но Беатина Казимировна считает, что ты…
— Я знаю, что она считает. Этого не было.
— Верю. Но ты же целовал Ванду.
— Она сама хотела.
В щель через вход проникало солнце. И пригревало часть стены, видимо одну пятую. И глина там была сухая, и камни сразу стали сыпаться, когда земля вдруг задвигалась, словно закипающая кукурузная каша. Ни я, ни Любка вначале даже не поняли, что происходит. Ведь секунду назад даже зенитки не стреляли. Любка сразу нахмурилась, схватила мою голову, прижала к себе. И я ничего не видел. Но почувствовал, что-то вкатилось в окоп. А Любка как заорет:
— Бомба!
Но это была не бомба, а дворняжка Чушка. Она жалобно скулила. Я высвободил голову из рук Любки. И мы оба принялись успокаивать и ласкать собаку. Потом бомба зашипела. И земля вздрогнула, как тогда в пивной. Ясно, попадание в наш сад или даже в дом. Мне стало страшно за Ванду. Но вырваться из насиженного окопа, кинуться в ад, кипящий там, наверху, было стыдно. Я выглядел бы, по крайней мере мне так казалось, смешным, вломившись в квартиру Ковальских с криком: «Торопитесь в щель!» И дочь и мать могли подумать, что меня контузило.
— Это благоприятно, раз Чушка с нами, — сказала Любка. — У собак чутье на безопасность. Ты видел хоть одну собаку убитую?
— Кошку видел.
— Кошки — другое дело. А собаки знают, где прятаться.
Бомбы опять засвистели. Стали падать где-то дальше. И земля больше не вздыхала так тяжко, словно ее и не рвали на части.
Позднее Любка уверяла, что она услышала рыдания еще до того, как Ванда прыгнула в щель. Я же вначале увидел тень от банта, которая метнулась по солнечной стене, и только потом — Ванду.
— Ма-мо-чку убило-о, — заикаясь от рыданий, протяжно вымолвила Ванда.
Любка обняла ее за плечи. И Ванда плакала, уткнувшись ей в грудь. По лицу Любки, сделавшемуся вдруг некрасивым, покатились слезы. И я понял, что она тоже еще маленькая девочка.
