В квартире пахло табаком. Беатина Казимировна курила.
— Ванда! — громко позвала она.
Молчание.
— Ванда! К тебе пришли. — Беатина Казимировна повысила голос.
Ванда показалась в другой комнате. Остановилась на пороге. Недовольная, с красными заплаканными глазами.
— Чего? — спросила глухо и неприветливо.
Я хотел, чтобы все скорее кончилось, и поэтому не стал дольше прятать руку за спиной. Протянул Ванде куклу и протарахтел, как меня учила Любка:
— Ванда, поздравляю тебя с днем рождения. Желаю здоровья, успехов в учебе, счастья в жизни. Прими подарок!
Но Ванда не приняла, а залилась жгучими слезами и убежала. Я готов был провалиться в подвал. Тем более что там стоял мой драгоценный ящик, а возле него я чувствовал бы себя увереннее, чем здесь.
Беатина Казимировна взяла у меня куклу и очень собранно сказала:
— Спасибо, Степан. Кукла очаровательная. Как ты ее назвал?
— Я об этом не думал…
— Хорошо, Степан. Садись на стул, посмотри журналы. Ванда сейчас придет.
Бсатина Казимировна унесла куклу в другую комнату и плотно прикрыла за собой дверь.
Не помню, какие лежали на столе журналы, но на одном из них был нарисован пузатый Геринг, который смотрел в небо, и вместо облаков над ним витала петля. Все было угадано правильно!
Ванда вышла. Она была одета уже в другое платье, сшитое из черной материи, тонкой, кажется шелковой, с выбитыми сложными рисунками внизу и на груди. На этот раз она была приветлива и держала куклу очень бережно.
— Мы назовем ее Инна, — сказала Ванда.
Так звали ту девочку, которая мне нравилась и которая уехала к папе в Архангельск.
— Как хочешь, — согласился я.
И это немножко разочаровало Ванду. Но когда мы вышли во двор, она все же не стерпела:
— Что-то давно ты не хвастался письмами из Архангельска!
— Ванда встала сегодня не с той ноги, — заметила Беатина Казимировна. Она еще не закрыла за нами дверь.
Ванда повела плечиками. Побледнела. Девчонка-злючка! Даже ноздри расширились.
Мы молчали на скамейке долго. Наверное, с полчаса. Потом я не вытерпел и решил открыться:
— Хочешь, сегодня Красинину в сад гранату бросим?
Она повернула ко мне голову, нацелилась, словно собиралась расстрелять. И твердо сказала:
— Хочу.
— Вечером, когда стемнеет…
— У тебя есть граната?
— Да. И запалы есть.
— Шутишь.
— Нет. Поклянись мамой и папой, что никому не скажешь.
Эта была самая страшная клятва.
— Клянусь, — сказала она.
— Нет. По всем правилам.
— Клянусь мамой и папой, что никому никогда не скажу о том, что узнаю от Степана.
Я повел ее в подвал. И открыл тайну ящика.
— Здесь целый склад! — удивилась она. — Зачем тебе столько?
— Так нужно…
Тогда она шепотом сказала:
Клянись мамой и папой, что никогда никому не выболтаешь.
Я поклялся.
— Хорошо, — удовлетворилась Ванда. — Знаешь, почему я поссорилась сегодня с мамой?
— Нет.
— Она не разрешала надеть мне это платье. Правда, несправедливо? Ведь сегодня мой день рождения.
— Взрослые судят по-своему.
— Я с ней часто ссорюсь, — сказала Ванда.
Когда мы вылезли из подвала, платье Ванды было в пыли и в паутине. И я тоже был весь в паутине. И за кустами мы долго очищали друг друга.
Ванде исполнилось двенадцать лет. На девять месяцев она была старше меня. Но угадать это не смог бы никто. Потому что Ванда ходила нежная и хрупкая, как Мальвина из «Золотого ключика». А я… Я вымахал, словно бурьян в огороде. И еще был загорелым — от загара все кажутся немножко взрослее. А к Ванде загар не приставал. И лицо ее по-прежнему оставалось светлым, но, конечно, гораздо темнее, чем волосы, потому что волосы совсем выгорели от солнца и стали не белыми и не желтыми, а какими-то немытыми, но это была неправда, так как Беатина Казимировна два раза в неделю заставляла Ванду мыть голову дождевой водой, и ежедневно умываться с мылом, что на самом деле было большим неудобством. И я сочувствовал Ванде, когда она жаловалась:
— У меня лицо ни в жизнь не загорит. Я же каждый вечер смываю загар. Не веришь? А это правда. Смотри, ведь ноги у меня немножко загорели.
И она приподнимала платье, показывая круглые коленки и ноги повыше коленок, которые были совсем другими, чем внизу, полными и ни капельки не загорелыми.
