Римские легаты, присутствовавшие на этой пышной диковинной церемонии, возвращаются в свои пристанища, где их уже ждут гонцы: в отсутствие Онегеза его королева-супруга приглашает господ посланников на великолепный ужин, на котором будут «все великие мужи государства».
Два дня спустя римские послы получили уже от самого Аттилы приглашение на пир в собственном дворце. Приск написал об этом событии:
«Стол был накрыт в длинном зале, украшенном резными колоннами. Аттила восседал на скамье, установленной на возвышении и покрытой шкурами и пестрыми коврами. К нашему приезду гунны уже сидели за столами. При входе нам предложили осушить за здоровье императора кубок с вином (…). Мы заняли наши места за королевским столом. Максимин заметил, что Берик, простой гуннский вождь, сидит выше его, но все пропустили его слова мимо ушей (…). Зато до трапезы Аттила поприветствовал всех именитых гостей в порядке старшинства и осушил за здоровье каждого из них кубок вина. Чествуемый гость отвечал, выпивая чару в свою очередь. Подали гигантские блюда с дичью и олениной. Посуда была из золота и серебра, и только на столе Аттилы стояла деревянная миска с мясом и деревянный кубок с вином. Каждый гость ел вдосталь из блюда, поставленного перед ним. Обычай запрещал прикасаться к угощенью, стоявшему дальше на столе. По этой причине мне не удалось отведать восхитительного рагу, которого мне так хотелось (…). Когда гости насытились, два аэда воспели подвиги гуннов давних времен и победы Аттилы.
Аттила был серьезен и не проронил ни слова. Рядом почтительно замер его старший сын Эллак, от уважения не смевший поднять глаз во весь вечер (…). Певцы вышли, и престарелый воин внес на руках младенца — Эрнака, младшего из сыновей Аттилы, который был встречен радостными криками. Каждый гость счел своим долгом приласкать малыша. Затем воин положил его подле отца. Тогда я заметил, как улыбка озарила это суровое, холодное лицо. Аттила потрепал ребенка по щечке и прижал к груди. Заметив мое удивление, сосед шепнул мне, что по предсказанию только это дитя продолжит королевский род. Нежность и гордость отца стали теперь вполне объяснимы. Затем появились шуты (…); оживление переросло в бурное веселье, когда Мавр Церкон начал откалывать свои номера. (…) Изрядно выпив, я воспользовался начавшейся суматохой, чтобы незаметно ускользнуть».
Праздновали почти каждый день и нередко во дворце Керки. Однажды вечером Аттила сказал Максимину, что желает поговорить. Наконец-то!.. Однако речь на сей раз зашла лишь о том, что Феодосий обещал пышную свадьбу Констанцию, ныне его советнику-секретарю, и не сдержал слова. Максимин пребывает в недоумении, и Аттила объясняет ему, что до возвращения Вигиласа и дезертиров-гуннов никакого ответа императору не будет, и разрешает посольству отбыть назад в Константинополь. Максимин замечает, что по отношению к нему это, по меньшей мере, невежливо. На следующее утро Аттила направляет дары всем членам посольства и сообщает, что в отсутствие Вигиласа в Константинополь их сопроводит его министр Берик, который передаст лично императору и никому другому ответ повелителя гуннов.
Пришло время отъезда. «Мы с сожалением расставались с пирами Аттилы. Мы уже привыкли к жареному мясу и кумысу. Впереди же предстоял долгий и унылый путь (…). По обочинам дороги встречались тела казненных — распятых, повешенных или посаженных на кол. Берик сказал, что это предатели, шпионы и дезертиры. Одного несчастного при нас удавили на столбе. Гунн объяснил, что эти суровые меры обеспечивают безопасность его господина (…). На самой границе волею случая мы встретились с Вигиласом, который возвращался к Аттиле и с улыбкой, полной скрытого смысла, сообщил, что имеет весьма важное поручение. (…) Через несколько дней мы будем уже в Константинополе…».
Кто знает? Может быть, восточный вопрос найдет свое решение… Но все не так просто. Приближается время великих событий, и восточный вопрос так и останется открытым.
Прежде чем покинуть Аттилу, который так резко с ним обошелся, Вигилас, «уполномоченный» Максимином отбыть в Константинополь и сообщить о претензиях императора гуннов относительно перебежчиков, имел весьма обнадеживающую беседу с Эдеконом. Приподнятое настроение, в котором его застали на границе Максимин и Приск, объяснялось тем, что недавно у него состоялся самый отрадный, какой только мог быть, разговор с Хрисафием.
