О дальнейшем ходе событий мы знаем достаточно хорошо благодаря дневнику Приска, хотя в его рассказе встречаются некоторые противоречия.
В Афирасе римлян встретил отряд довольно диких гуннов. Через тринадцать дней пути они достигли Сердики. Проведя сутки в развалинах домов и палатках, посольство продолжило путь и достигло Наисса, «полного слез и стенаний жалкого населения из стариков и калек». Пересекли равнину, «усеянную мертвыми костями». Питались мясом быков и баранов, доставляемых местными жителями. Римляне жарили мясо, мечтая о более разнообразной пище; гунны «жадно разрывали превосходными зубами кровоточащую плоть». Реки переплывали в «челнах из коры, которыми ловко правят гуннские лодочники, избегая водоворотов и течений». Вот они уже на другом берегу Дуная, и… гунны исчезли!
Встали лагерем в поле. «Гуннский вождь по имени Скотга, который, по всей видимости, пользуется большим доверием Аттилы, вошел в наш лагерь в сопровождении многочисленной свиты из высокопоставленных лиц, среди которых мы узнали Эдекона и Ореста. С невероятной беспардонностью Скотта потребовал назвать ему цель нашего посольства. Максимин с достоинством ответил, что должен передать послание лично Аттиле. (…) Скотта разразился хохотом и заявил нам, что прекрасно знает, о чем говорится в письме, и в доказательство пересказал его слово в слово».
Факт шпионажа и разглашение государственной тайны заставили Максимина побледнеть. Сильны гунны!
А Скотта «добавил, что если нам больше нечего сказать, мы можем возвратиться восвояси».
Максимин запомнил, как в минуту просветления Феодосий предупреждал его, что следует ожидать любых оскорблений, но не поддаваться на провокации, а выполнять задачу до конца. Не сказав Скотте в ответ ни слова, он отдал приказ собираться в обратный путь.
Скотта остановил его и распорядился ввести живого быка и втащить корзины с рыбой. Он попросил Максимина отложить отъезд до утра. Максимин сумел изобразить колебание, дабы заставить свое окружение упрашивать его: «Максимин колебался, — пишет Приск, — но мы убедили его согласиться на эту передышку и заснули после отменного ужина».
«Я хорошо выспался, — продолжает Приск, — но мне приснилось, что я должен не доверять Вигиласу». А кто еще мог раскрыть государственную тайну? И почему накануне Вигилас так усердствовал, чтобы, несмотря на оскорбительное поведение Скотты, римская делегация не повернула назад? Вот почему ранним утром Приск переговорил с одним галлом, Рустиком, который прибыл в Гуннию завязать торговлю с кочевниками и, не являясь членом посольства, был допущен сопровождать его. Он говорил на языке гуннов не хуже, чем на латыни, и хвалился, что много раз запросто разговаривал со Скоггой: «Если хотите, чтобы Аттила вас принял, нет ничего проще: пойдемте со мной в лагерь Скотты с дружескими дарами и попросите его замолвить словечко у Аттилы, чтобы он принял ваше посольство, не заставляя больше ждать».
Приск поспешил согласиться на предложение и был принят этим грубым маленьким монголоидом, который растянул в улыбке свой широкий рот на лице-блине и сказал, что римлянин поступил правильно. Приск едва успел уведомить Максимина о своей инициативе, как Скотта прискакал лично сообщить послу, что император гуннов его ждет.
Римская делегация пересекла «лагерь Скотты» и остановилась перед просторным шатром, «столь плотно оцепленным воинами, что мы с трудом нашли вход».
Аттила, выбритый, точно римлянин (!), и в простой белой одежде, сидел на деревянной скамье «в окружении министров и прочих сановников». Советники вождя были «одеты в тонкие разноцветные ткани самого лучшего качества, расшитые птицами и цветами и, несомненно, добытые воровским способом у китайцев и персов».
Достойно сожаления, что Приск невольно отходит от беспристрастного описания увиденного. Нет никаких причин называть ткани «добытыми воровским способом». Эрудированный грек, видимо, не знал, что помимо добычи, взятой в походах против персов, гуннским вождям доставались дары, преподносимые хионг-ну и самими китайцами, и что торговый обмен с Дальним Востоком был налажен неплохо, и китайские купцы добирались даже до крупных дунайских рынков, не исключая Маргуса. Ему не было известно, что на востоке Гуннии процветало шелководство. Привыкнув к посещениям императорских дворов в Константинополе и Равенне, он, несмотря на развитый интеллект, не мог преодолеть в себе некоторого презрения к варварам: привычка к мрамору мешала оценить полированное дерево, постройки «без гвоздей» и искусную резьбу. По его мнению, импорт был уделом «цивилизованных», а «варвары» могли только красть. Сегодня его заклеймили бы «расистом» и «колониалистом», и хотя за время пребывания в Гуннии его отношение к варварам несколько изменилось, налет превосходства так до конца и не исчез.
