Я сижу в расщелине у ручья, где запах осоки зимой сильнее, чем летом. Здесь мы в детстве играли коровьими рогами и овечьими челюстями и черпали ржавыми жестянками воду из ручья, которая была для нас то шоколадом, то мясным супом, то водкой. А позже здесь в течение трех летних ночей стояла остроконечная палатка. Я сижу и прислушиваюсь к ударам молотка и посвистыванию ржанки.
В старые времена церковный приход состоял из двенадцати дворов, некоторые говорят — из восемнадцати. Но в прошлом столетии церковь была разрушена.
А теперь здесь снова воздвигается церковь, хотя в долине осталось всего три двора, а один из них — двор Йоуна из Барда — вряд ли можно принимать в расчет. Жена Йоуна умерла, дети уехали на Юг. В доме его больше не разводится огня. Он горит только в душе Йоуна. А его религия — это скорее вера в божественность лошадей, чем в единого бога. Йоун всегда называл церковь боговой конюшней, а священника — жеребенком в этой конюшне душ. Ни я, ни кто другой не слышали от него иных благочестивых слов, кроме «Отче наш», а читал он эту молитву, как и все в нашей округе: «Отче наш, ай-яй-яй! Опять эта проклятая гнедая кобыла изгадила весь луг!» Эту молитву он читал и утром и вечером.
Другой строитель церкви, Гейри из Мидхуса, хохочет так, что кажется, из одного его смеха можно воздвигнуть собор даже на вершине Геклы.[43] Этот отец многочисленного семейства, наш сосед, один из двух почтенных крестьян долины, само олицетворение непоколебимой верности своим убеждениям, которые нельзя опровергнуть ни аргументами теологии, ни философии, ни экономики, ни даже аргументами желудка, всегда более убедительными, чем аргументы разума, в особенности если говорят желудки наших детей. Этот человек сказал, что, пока жив, он никуда из долины не уйдет. Он смеялся, даже когда ему вручали пособие по бедности. Он заявил, что если ему придется хоронить некрещеных детей, то пусть это будет у той разрушенной церкви, где когда-то крестили самого знаменитого человека Исландии — Любимца народа. Он мечтал о том, чтобы лечь в удобную сухую могилу на возвышенности и потом восстать из нее вместе со скальдами и древними героями, а не мучиться в скучных сырых могилах внизу, в поселке, среди простых крестьян и несчастных рыбаков.
Строители церкви большую часть дня беседовали о героях саг.
Йоун из Барда был почитателем героев, похороненных на вересковой пустоши или на голых шхерах. Он восхищался не их искусством слагать стихи, а способностью бороться в одиночку против многих. Ему было безразлично, кто прав, кто виноват. Он говорил, что большей частью герои вначале бывали неправы и становились они героями не в силу благородства своих побуждений, а потому, что никогда не сдавались, даже если их живыми резали на куски. Из героев, которые жили изгнанниками в пустыне, он больше всех любил силача Греттира по причинам, перечисленным в конце саги, — потому что Греттир жил в пустыне дольше всех, лучше всех мог бороться с призраками и за его смерть мстили больше, чем за смерть какого-либо другого героя, в том числе и в очень далеких от Исландии странах и даже в величайшем городе мира Миклагарде.[44]
Герои моего отца были более человечны; для того чтобы пользоваться его полным доверием, они должны были быть родоначальниками, но прежде всего скальдами. Горы и скалистые острова мало подходили для жительства его героев. Этот очень честный человек, никогда никого не обманувший ни на один эйрир, не находил ничего предосудительного в том, что его герои отправлялись на кораблях, украшенных головами драконов с раскрытыми пастями, к берегам Шотландии, Англии, Эстонии и других стран, чтобы убивать ни в чем не повинных людей и присваивать себе их богатство. Этот добрый крестьянин из долины не видел ничего постыдного в том, что его герои плевали людям в лицо, перегрызали им глотки или, вместо того чтобы поздороваться, сняв шляпу, мимоходом выдавливали им глаза. А женщина в сагах не становилась в его глазах менее благородной, даже если она вырезала язык бедному слуге за то, что он что-нибудь съел с ее тарелки. Я думаю, что нет такого события в саге об Эгиле Скаллагримссоне,
