Запивал атаман в угловой низкой комнате с Васькой Маньковым, хранителем войсковых магазинов, с другими ближними. Блуждали в воспоминаниях, мыкались душой в четырех стенах. Не то большую охоту устроить не в урочное время? Есть у Черкасска курган, сборное место «гулебщиков»… Вспоминали, как охотились. Вздыхали, что дичина уже не та. Кабаны да волки. А бывало… А рассказывали… И лоси тут водились, и медведи, и гиена из Закубанских лесов выходила, этакая пакость!..
Сидели допоздна. От беленых стен светло, как в снегу. Приходила Меланья Карповна, становилась — руки в боки — и начинала их выпроваживать, не стесняясь людей и унижая всем своим поведением мужа перед гостями. Всю жизнь Ефремов «скромные цветочки» подбирал. Подобрал на свою голову… Хозяйка дает вид дому и всей семье. Убил бы, да лишний грех на душу брать не хочется.
В разгар перебранки, когда казаки, неловко посмеиваясь, потянулись мимо хозяйки к двери, заглянул в комнату есаул атаманской сотни:
— Степан Данилович, там к тебе Черепов…
Казаки переглянулись, посерьезнели, вопросительно глянули на атамана. Тот кивнул: «Идите». Ушла и Меланья Карповна, «москалей» она не любила. С атаманом остался один Васька Маньков.
Черепова атаман встретил у двери, повел к столу. Заметалась прислуга, обметая лавки, расставляя приборы.
Наденька отца жалела, знала, что после таких переборов в угловой, особенно если мать ругалась с ним в чьем-то присутствии, отец становился вспыльчивым, мог рявкнуть, наорать на кого-нибудь незаслуженно. Увидев, как мать, зло поджав губы, поднималась к себе, она соскользнула по лестнице и вкруговую побежала успокоить, утешить отца.
У закрытой двери, прислонившись плечом к притолоке и скрестив на груди руки, стоял есаул. На немой вопрос он отрицательно покачал головой: «Нельзя. Занят».
Наденька, став вплотную, — есаул невольно подвинулся, — вслушалась. Слов не разобрать, но голос говорившего был спокоен, развязен даже язвителен. Она переводила взгляд с дубовой двери на напряженное лицо есаула и дождалась.
— А теперь слушай и не перебивай! — прогремел отец. — Я тебе все расскажу.
У есаула покривилось лицо, он досадливо заелозил плечом по притолоке.
— Ежели в Петербурге мне не доверяют и прислали следить за мной своих соглядатаев, то… я вам наделаю делов, чтоб уж было о чем доносить. Я Войско в горы уведу, — сорвавшись, орал отец, — тогда царица меня точно не забудет.
Неизвестный Наденьке голос быстро и напористо заговорил.
— Что «Джан-Малик-бей», — перебил отец. — Да я без него одно слово скажу, и на Дону ни одна московская душа…
Тут есаул застонал, как от боли, и досадливо стал сучить кулаками.
— Степан Дани… Степан… — испуганно вскрикнул кто-то за дверью. Дверь распахнулась. Красный, в съехавшем парике генерал Черепов быстро прошел к выходу, за ним, чуть не сбив Наденьку, выскочил Маньков.
— Эй, кто там? — громыхнул отец. — Собираться! Едем в Петербург!
Наденька так и осталась безмолвным свидетелем всей этой сцены.
Никто с ней не говорил, ничего не спрашивал.
Отец уехал в Санкт-Петербург. Потом верные люди тихо предупредили, чтоб ехала Меланья Карповна со всем семейством в Зеленый дворец[47], за город.
Из разговоров и недомолвок уже в Зеленом дворце поняла Наденька, что отец в столицу не поехал, а отправился по речкам — пугает казаков, что запишут их в регулярство[48]. Меланья Карповна только крестилась, не ожидала она такого поворота.
Слухи путали и опутывали обитателей Зеленого подворья. Вокруг все всё знали, друг другу доносили, друг друга пугали. Знали, что пришел из Санкт-Петербурга решительный приказ явиться Ефремову в Военную коллегию, а нет — доставил бы его Черепов в кандалах. Знали, что ездят закутанные в башлыки люди по городкам и говорят разные слова… Вдруг отец вернулся. Сбросил с плеч сырой кафтан, велел:
— Никого не пускать. Болею…
Походил нетерпеливо из угла в угол и замер в боковой комнате у окна. Ночью приезжали не знакомые по ухватке, по выговору люди. Может, с «верха», а может, — с Хопра[49]. Шептались с отцом. Вспугнув всех, прискакал один из Средней станицы.
— Ну, чего там?
