В одной рубашке бросилась она к двери, распахнула… По коридору, обдав ее пороховой гарью, с топотом промчались двое. Передний, дежурный из атаманской сотни, щукой скользнул в боковушку и захлопнулся. Бегущий за ним человек ударился о дубовую дверь. Кривая полоска сабли, белки глаз и зубы одинаково влажно блеснули в качнувшемся огне свечей.
— О, Господи!.. Что это?!.
Она бросилась в комнаты отца и налетела на толпу холодных, чужих людей. Черные, усатые, горбоносые, с висков перед ушами свисали косички[52], в свете факелов сверкали отчаянные глаза, как у чертей. Из-за их спин и голов долетел звонкий, с вызовом, голос:
— Капитан-поручик Ржевский. Извольте, господин Ефремов, следовать за мной.
Над Войском сиротливо гудела тревога: капитан-поручик Ржевский с гусарами похитил и увез в крепость Дмитрия Ростовского войскового атамана. Обезглавленное казачество вяло содрогалось. Тянущиеся к старине голодранцы и кое-кто из обиженной ефремовской родни готовились садиться в осаду. Меланья Карповна, которой злая судьба нежданно-негаданно устроила знатный «бирючий обед»[53], пыталась, по примеру великих современниц, сама управлять растерявшимся Войском. Несколько станиц появились по сполоху, писали грамоты и ходили к крепости выручать атамана. Орали и свистели под стенами. На стенах горбатились под вьюгой гарнизонные солдаты и доломаны Азовского полка. Туда же комендант Потапов вывел закованного Ефремова, и Ефремов просил казаков разойтись и мирно заступаться за него перед царицей: «Просите царицу, чтоб вернула меня».
Собрался новый круг, и в проникновенно-льстивых, со слезами, выражениях составил бумагу, что бунта нет и не помышлялось. Кое-кого из своих горластых, кто давно уже всем насточертел, сдали в розыск Черепову и Потапову: не они ли подбивали Войско на разные нехорошие дела? Засвистели плети, взвыли пытаемые.
На широкий ефремовский двор, заметно опустевший, заявился Васька Машлыкин с дружками:
— Ты, Карповна, не дюже… Ты думаешь, что делаешь?.. Ты чего тут делаешь? А?.. Короче — я теперь наказной атаман. Давай, показывай, где ты чего хоронишь…
Завыла, заругалась матушка Меланья Карповна. Но это не при муже, Степане Даниловиче. Взломали Васькины люди глухую стенку у потаенной комнаты на первом этаже и поволокли, рассыпая по снегу, рухлядь, потянули чугунки с золотом. То и дело руки в карманах грели — монеты прятали.
Реванула Меланья Карповна в голос:
— Да милая моя дочушка. Да кто ж тебя, сироту-бесприданницу, теперь замуж возьмет?..
Наденька окаменела, ошеломленная страшными переменами. Молча прошла к себе сквозь наполненный чужими людьми двор.
Два верных казака — последние — стояли, прислонясь к перилам лестницы, ведущей на второй этаж.
— Побунтовали, мать твою… — говорил старый. — Кто ж так бунтует?!
— Что ж делать? Все казаки на войне, — отвечал молодой. Оба не обратили на Наденьку ни малейшего внимания.
Она закрылась в своей комнате и упала сухим горячим лицом в подушки: «И правда… Кто ж меня теперь замуж возьмет?»
Пропащая жизнь, казалось. И ничего не поможет.
Отца в кандалах отправили в Санкт-Петербург, где, прочитав многочисленные «вины», приговорили к «правильному повешенью». Но помнила царица добро — Петергофский поход и иные услуги. Подарила она Степану Ефремову жизнь и определила на жительство в город Пернов.
Семья все это время, весь год, жила как на иголках. Вслед за чумой пожаловал голод. Казаки роптали. Осенью затихшее было следствие вспыхнуло на Дону с новой силой в связи с пугачевским возмущением. Панин, недоброжелатель ефремовский, говорил на Государственном совете: «Если бы атаман Ефремов впору схвачен не был, имели бы всю Кубань на плечах». Васька Машлыкин уехал в Санкт-Петербург доказывать, что верны донцы царице.
Облетевшая Меланья Карповна только плакала и вздыхала:
— О, Господи! Когда ж это кончится?
