Ананьев выругался заковыристым матом.
- Пилипенко, а ну, тряхни его!
Пилипенко, на коленях подавшись к немцу, охотно раз и другой пырнул его в бок. Немец же в ответ только пробормотал что-то и смолк, вяло перекатив голову на другое плечо.
- Эй, Гитлер! Эй! Спыть, падлюка, шчоб ему нэ проснутысь!
- Как ты пыряешь! - вскричал Ананьев. - Тряхни, чтоб душа из него выкатилась!
Пилипенко сгреб немца за грудки и в самом деле тряхнул так, что послышался треск его френча. Но снова никакого результата. Гриневич с любопытством шагнул к пленному и брезгливо всмотрелся в него. Ананьев нагнулся и кулаком поднял подбородок немца. Тот пьяно, бесчувственно спал.
- Ах ты обормотина! Да он же и был пьяный! - сказал старший лейтенант. - А я еще на него водку извел. Гадина! Допросили, называется! Тьфу, дураки набитые!..
- Как бобиков, обдурил! - возмущался командир роты. - Теперь жди! До утра ты из него ни черта не вытянешь! Это уж я знаю!
- Мне разрешите идти? - спросил Шнейдер.
Ананьев ответил не сразу: его внимание занимал немец. Шнейдер повторил вопрос.
- Смотрите там. Могут сунуться ночью. Чтоб не проспали.
- Не проспим!
- То-то!
Закинув за плечо автомат, Шнейдер вылез в траншею. Ананьев сел на прежнее место рядом со мной, подобрал длинные ноги.
- Пилипенко, давай толкового хлопца. Донесение отправить.
Старшина молча встал и двинулся к выходу.
В блиндаже наступило молчание.
Фляга Цветкова незавинченной лежала на ящике, хлеба остался небольшой кусок. Командир роты взял его в сразу откусил половину.
- Комиссар, - сказал он, мощно двигая челюстями. - Дай-ка бумажку в карандаш.
Гриневич расстегнул туго набитую полевую сумку, пошарил там, вырвал из какой-то тетради чистую страничку, из кожаного сота достал карандаш и все это протянул Ананьеву.
- Думал, пока пошлю пару сведений о противнике, - сказал Ананьев. - Да вот пошлешь тут! Обормот, а не фельдфебель. Цветков, а ну-ка посвети - ни черта не видно.
Цветков снял с полочки плошку и на коленях услужливо склонился к командиру роты.
Дожевывая хлеб, Ананьев начал писать. Мне не было видно, что он там не очень бойко выводил твердым чернильным карандашом, мое внимание привлек Цветков, который одним глазом косил туда, при этом выражение его освещенного снизу лица как-то странно менялось. Что-то снисходительно-насмешливое появилось в его взгляде, спустя минуту санинструктор грубовато заметил:
- Не донисение, а донесение.
Ананьев недоверчиво на него покосился:
- Ну да? Скажи мне! Может, еще учить будешь?
Цветков, никак не отреагировав на эту реплику, невозмутимо добавил:
- И не занил, а занял. Занял высоту, так правильно.
Ища поддержки, Ананьев в притворном недоумении взглянул на меня, потом на Гриневича. Замполит передернул уголками губ, но смолчал. Обращаясь к нему, старший лейтенант сказал:
- Смотра, он и в самом деле учить меня начинает! Ха! Будто я сам не знаю! Занил - занял. Конечно, занял! - уверенно объявил ротный.
Я с удивлением заглянул в тетрадь. И как раз в этот момент тупо заточенный карандаш Ананьева с нажимом исправлял и на я, что без слов разрешало спор. Наверно, это по достоинству оценил и Цветков, потому что дальше уже молчал. Через пять минут старший лейтенант выпрямился и вслух, слегка любуясь написанным, прочитал:
- Вече 35004. Майору Сыромятникову. Карта - трофейная. Донесение. Занял высоту 117,0. Взял в плен обер-фельдфебеля. Уничтожено около пятнадцати немцев... - Вроде прислушиваясь к чему-то, молча поглядел на Гриневича. - Мало пятнадцать, а?
- Откуда там пятнадцать? - подумав, сказал замполит, - Сколько трупов было? Штук восемь? Так что же ты? По правде надо.
Ананьев нахмурился.
- Да ну тебя! По правде, по правде! Все у тебя по правде! Подумаешь - трупов! А может, они с собой трупы унесли?
Гриневич молчал. Ананьев, несколько поразмыслив, решил:
- Напишу двадцать пять! Нет, двадцать семь, чтоб кругло не было. А то не поверит. Майор Сыромятников - он тоже не промах на эти штучки.
- Вот именно, - сказал Гриневич. - Зачем тогда фантазировать?
Ананьев глубоко, со значением вздохнул.
