Делать нечего, останавливаюсь, верчу башкой. «Калдины» уже и след простыл, а водитель «мерина» машет, мол, давай на обочину, там разберёмся. Думаю, и правда, чего людям мешать. Отъехал, прижался к бордюру, жду. Вскоре и обидчик мой подкатил, не обманул, аккуратно пристроился метрах в трёх сзади.
Первым делом, конечно, оценили масштаб трагедии: у меня — трещина на пластмассе бампера, у него — левая фара в хлам. Ну и царапины. Как по мне, так сущая ерунда. Наплевать и растереть. Однако, к вящему моему удивлению, незадачливый водитель четырёхсотого, этот чахоточного вида малый с близко расположенными, но глубоко посаженными глазками, начал кудахтать. Ё-моё, да во-блин. Во-блин, да ё-моё. Вроде как натурально расстроился. Я вытащил сигареты, закурил, сделал несколько серьёзных затяжек и говорю ему:
— Не стони, браток, у меня претензий к тебе нет.
Доходяга аж задохнулся от возмущения:
— Офигеть, претензий у него нет! — И сразу стал грубить: — Совсем что ли обнаглел, дядя?
— А что такое? — интересуюсь.
— Да ничего. Водить не можешь, шофера найми.
— Остынь, чувак, я же показал тебе, что перестраиваюсь. Какого на двойной пошёл?
— Да ни фига ты, дядя, не показывал. Расслабься и чехли четыреста енотов.
— За что это?
— За навесное.
Во, думаю, наглец. Затягиваюсь, чтобы сразу не послать куда подальше, выдыхаю, говорю:
— Не-а, так не пойдёт.
— А как пойдёт? — спрашивает.
Тут я предлагаю разумное, доброе, вечное:
— Раз такие предъявы пошли, вызываем комиссаров. Или инспекторов. А лучше — цыгаль-цыгаль, ай, люли, — тех и этих. Пусть они наши непонятки разруливают.
И лезу в карман за телефоном.
Парень оборачивается к своей машине и орёт истошно:
— Тукша! Слышь, Тукша! Дядя гаишников подтягивает!
В ту же секунду из «мерина» выползает пассажир — кинг-конг с головой цыплёнка. Поднимает воротник хрустящей кожанки, засовывает ручища в карманы, передёргивает плечами и — еду-еду не свищу, как наеду, не спущу — с ленцой вельможной, подкатывает к нам.
Действие второе, усмехаюсь я про себя, те же и Последний Довод Короля.
— Менты, дядя, не прокатят, — произносит Тукша скучным голосом заученный текст. И объясняет: — С места съехали. Так что сами тереть будем.
И тут у меня уже никаких сомнений не остаётся, что попал в банальную подставу на лоха. Ого, думаю, явился случай, привел с собой истину, и породили они откровение. Трясу — не столько от возмущения, сколько от удивления — быстро намокшими под дождём патлами и говорю:
— Зря вы так, чуваки.
— Как «так»? — вяло, без огонька в голосе, интересуется Тукша.
— Вот так вот нагло.
— Мы нагло? Это мы нагло? — выкрикивает темпераментный доходяга, идёт в блатную присядку и тыкает пальцем в разбитую фару. — Разуй глаза, дядя. Посмотри, что учудил.
Верил, что можно быть святее Папы римского, но чтобы нахальнее водителя командирского уазика — нет. Тут поверил. Досчитал до пяти и говорю с предельной невозмутимостью:
— Парни, ваш эстрадный номер, конечно, достоин включения в праздничный концерт ко Дню работника сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности, но со мной он не прокатит.
— Почему это? — с вызовом спрашивает доходяга, сам того не понимая, что выдаёт себя с головой.
Я добиваю сигарету до фильтра, роняю бычок в лужу и объясняю:
— Потому что не терпила я, а — на минуточку — дракон.
— Ну а я тогда барон, — говорит грамотный Тукша и начинает разворачиваться в боевой порядок.
Меня от этой суеты уходящей натуры начинает разбирать смех, еле сдерживаюсь.
— Ты чего, дядя, лыбишься? — из-за широкой спины подельника спрашивает доходяга.
— Видели бы вы себя со стороны, — говорю. — Клоуны. А поди мыслите себя злодеями? Да? Не-а, ни фига не злодеи. Истинный злодей посягает на душу, а вы — на бабло. Стыдно, мальчики.
Доходяга пританцовывает на месте, нервничает. Тукша же — не пробиваем. Не меняя апатичного выражения лица тянет ко мне ручища, пытается схватить за грудки. Я не даюсь, делаю шаг назад, за неимением возможности сконцентрироваться разряжаю кольцо на правом безымянном и, памятуя, что привычные методы убеждения слабо действуют на реальных пацанов, вызываю из Запредельного Строгих Мурашей:
