И вновь Архипыч отмерил ему креслом.
Крутанув в воздухе сальто-мортале (такой силы был удар), мертвец отлетел к стене и больше уже подняться не смог. Не потому что был выключен из игры ударом (подозреваю, что подстёгиваемый глубинной чёрной магией, он бы кидался на меня вновь и вновь), а потому что Архипыч, отшвырнув в сторону кресло, кинулся к дебоширу, навалился на него всей своей немалой массой и прижал к полу.
Не смотря на то, что перед глазами плыли круги, а дышалось через раз, я, тем не менее, собрался придти молотобойцу на помощь. Но не успел и шагу ступить, как он приказал:
— Сваливай, Егор, похоже, ты его крепко раздражаешь. — После чего проорал зычным басом: — Улома, твою мать, верёвку!
Быть чем-то типа красной тряпки для быка мне не светило. Не разворачиваясь, спиной вперёд я отступил в коридор, где столкнулся с набегающим Борисом. Он, ничего не спрашивая, оттолкнул меня в сторону и, цепляя косяки широченными плечами, поспешил к месту боя.
Теперь справятся, решил я. Если не эта тяжёлая артиллерия, то тогда кто?
И поплёлся на выход.
Отпустило не сразу. Какое-то время стоял, качаясь-покачиваясь, на веранде и глотал свежий, похолодевший к исходу дня, воздух. Стоял долго, показалось, что целую вечность, но лучше стало лишь тогда, когда, перегнувшись через перила, благополучно изрыгнул на облезлый куст сирени давешнее молоко. Потом, матерясь на всех шестидесяти девяти известных мне языках, дошёл до обложенного здоровенными голышами пруда, разогнал тину и, черпая из тёмной воды своё отраженье, стал смывать с лица терпкий запах мертвечины. Наплескавшись вволю, употребил вместо полотенца сорванный лопух и неверным шагом возвратился на веранду. И там упал без сил в то кресло, в котором раньше сидел Борис. Моё кресло теперь занимал некромант. Выглядел старик по сравнению со мной бодрым, но, по-прежнему, странноватым. Бережно, словно грудного ребёнка, нянчил скрипичный футляр и вёл неспешный разговор с белочкой. С реальной такой наглой зверушкой, которая не испытывая никакого страха, сидела на парапете и что-то такое грызла в своё удовольствие. Кажется, сухарь. Или сушку. Грызла и слушала. А старик, шамкая беззубым ртом, делился с ней нахлынувшими воспоминаниями. Говорил о былом, заговаривался:
— В госпитале полевом, бывало, гляну перед сном в оконце и чую странное. Будто не в себе. И спать хочется, и уснуть ни какой мочи нет. И что-то доброе тогда хочется самому себе сказать. Всё равно что, только непременно доброе. Хотя бы слово одно. И вот начинаю искать. Слово это начинаю искать. Доброе. И вот ищу, ищу, ищу. Места себе не нахожу, ворочаюсь. Потом вдруг натыкаюсь на какое-нибудь. Ну там «матушка-голубушка», или, допустим, «дитятко» или ещё какое-нибудь, но тоже доброе, ласковое. А как найду, гляну вокруг, не слышит ли кто, да сам себе раз десять то слово вслух и протвержу. И ровно кто приголубил. И засыпаю тогда.
Сам того не желая, я прислушивался к тихой, исповедальной речи, и в душе всё аж переворачивалось. Вот, думал, досталось пареньку. Вот, хлебнул-то сполна. А как представил сдуру, сколько (сколько, сколько — больше полумиллиона!) таких вот пареньков недоласканных в битве за Москву той страшной осенью полегло, в носу стало свербеть, к горлу ком подкатил и одинокая слеза медленно скатилась на небритую щёку. Редко такое со мной бывает. Разве только во время очередного просмотра ленты Леонида Быкова «В бой идут одни старики», когда там: «Ребята, будем жить!» и смертельное пике горящего истребителя на вражеский эшелон.
Словом, чуть не довёл меня до истерики некромант Аскольд своими былинами. Хорошо молотобойцы управились споро. Только подумал, ну где же они там, как уже выходят.
Первым с выражением мрачного триумфа на лице появился Боря. Хотя всё было ясно и без слов, я, тем не менее, спросил у него осипшим голосом:
— Упокоили?
Продолжая деловито и сосредоточено наматывать верёвку от церковного колокола на согнутую в локте руку, молотобоец переступил порог и доложил подробно:
— Клиента упокоили, территорию зачистили, декорации привели в исходное — После чего уже сам поинтересовался: — Слышь, братишка, а чем ты его так разозлил? Чего он так психанул-то?
