— Много слов, — сказал Боря, едва я замолк. — Только всё равно не понял, почему нельзя дракона запомнить драконом?
Пришлось растолковать.
— Для тех, кто в танке, объясняю: нельзя увидеть глазами то, что можно увидеть лишь сердцем.
— Фигня всё это, Егор, — не поверил молотобоец. — Ты только свистни, возьму фотик, или даже камеру, и в лучшем виде всё запечатлею. Вместе потом позырим.
Не успел я сказать ему, как глубоко он ошибается, в доме зазвучала скрипка.
В этих удивительных, ни на что не похожих, жутковатых звуках, что наполнили пространство, было столько изначального смысла и первобытной печали, что окружающий нас мир затих, посерел и сделался чем-то глубоко вторичным.
— Душу мертвяка притягивает, — тихо произнёс Боря, после чего широко перекрестился.
А я поёжился от неприятного ощущения и, глядя на то, как зашевелилась на полу убитая молотобойцем муха, процитировал одного хорошего поэта:
— На страшную музыку вашу прекрасные лягут слова.
Больше мы с Борей не произнесли ни слова. Разговаривать не хотелось, а хотелось покрепче зажать уши и поплотнее закрыть глаза. И ещё хотелось, чтобы та холодная космическая пустота, которую порождала мелодия скрипача, не проникала в сознание. Не знаю, как Боря, а я в какой-то миг вознамерился плюнуть на всё и рвануть куда глаза глядят. Еле-еле сдержался. Сдержался исключительно стихам, которые начал бормотать, чтоб хоть как-то отвлечься. Это были хорошие стихи, в них есть такие слова:
Нет на свете тишины,
Только плач твоей струны,
Только вечность дарит звуки,
Да в груди твоей огонь жестокий,
Твой единственный огонь.
Когда же стало совсем невмоготу, музыка вдруг стихла так же неожиданно, как и возникла, а уже через несколько секунд в дверях появился Архипыч.
— Пойдём, Егор, — позвал он. — Всё готово.
Меня подкинуло из кресла как ужаленного.
Когда вошли в кабинет, я увидел, что старик-некромант стоит у окна, прижимая скрипку к груди, а мертвец, голова которого чуть покачивалась, а руки подрагивали, сидит в кресле посреди комнаты.
— Уважаемый, — обратился Архипыч к некроманту, — прошу на выход. Вы, Аскольд Илларионович, своё дело сделали, пусть теперь дракон сделает своё.
Скрипач сдержано кивнул, и они оставили меня наедине с тем, кто раньше был поэтом Бабенко.
Подтащив второе кресло, я сел напротив мертвеца и, стараясь не глядеть на его изуродованное пятнами тлена лицо, а также на лиловую странгуляционную борозду, которую не могла скрыть узкая лента дурацкого галстуком, попросил тихо, чуть слышно:
— Помоги мне, дружок. Вспомни, как оно всё случилось. Назови того, кто тебя так круто подставил.
Ничего он, конечно, ответить не мог. И я, восславив Великого Неизвестного, приступил. Раскрылся полностью, лёг на волны бытия, отдался вихрям пространства-времени и выпустил на волю ту Силу, что получил задарма при спасении мальчика. В тот же самый миг меня накрыла невыносимая какофония, в сознание хлынул поток причудливых образов, а те, многочисленные ощущения, которые я начал при этом испытывать, принялись разламывать мозг. Секунды превратились в годы, минуты стали веками. Напряжение росло, нарастало, и через какое-то время показалось, ещё немного, ещё чуть-чуть, и мой разум перестанет существовать сам по себе и растворится в том, что гораздо шире его, что невообразимо, чему нет названия и что условно именуем мы Запредельным. Однако ничего подобного не произошло. Уверенно контролируя ситуацию тем во мне, что умнее ума, я в миг наивысшего напряжения вернул себя себе, разрезал Взглядом привычную реальность и проник в пробуждённое мастерством некроманта сознание мертвеца. И тотчас поплыли перед моим внутренним взором разнообразные картинки. Не всегда яркие, зачастую расплывчатые, рванные, обрывистые. Но особо выбирать не приходилось. И стал я их рассматривать, листая как иллюстрации в книги.
И вот первая картинка: в сторону заката ползёт огромная, схожая с грозовою тучей, стая ворон.
Сразу не то, листаем дальше.
Вот в стыке двух плохо выкрашенных реек дрожит паутина, а в ней переливается всеми цветами радуги капля дождя.
Нет, не то, перелистываем.
