За кулисами можно было уже не притворяться. Флавия молча повернулась и пошла к гримерным. Трое мужчин так и остались стоять. Тенор смотрел ей вслед с тем же выражением, какое было на лице у Каварадосси, когда он думал, что лучше умереть, чем навсегда лишиться возлюбленной: Oh! dolci baci, o languide carezze![5] Баритон, исполнитель роли Скарпиа, уже вынул телефони́но[6], чтобы позвонить жене и сказать, что через двадцать минут будет в ресторане. Дирижер, которого интересовало лишь то, чтобы Флавия выдерживала нужный темп и хорошо пела, молча кивнул и направился к себе.
Идя по коридору, Флавия зацепилась каблуком за подол своего алого платья и упала бы, если бы не ухватилась за помощницу костюмера. Девушка оказалась на удивление сильной и сообразительной: моментально схватила певицу в объятия и, несмотря на ее вес и силу толчка, смогла удержаться на ногах.
Едва восстановив равновесие, Флавия высвободилась и спросила у нее:
– Вы в порядке?
– Ничего страшного, синьора, – ответила девушка, потирая ноющее плечо.
Флавия коснулась ее руки.
– Спасибо, что не дали мне упасть, – сказала она.
– Сама не знаю, как это получилось. Я просто подхватила вас. – И после недолгой паузы девушка добавила: – Одного падения за вечер вполне достаточно, верно?
Певица кивнула, еще раз поблагодарила ее и пошла дальше. Подойдя к гримерной, Флавия взялась за дверную ручку и замерла. Женщина слегка подрагивала – запоздалая реакция на падение плюс привычный всплеск адреналина после выступления. Чувствуя легкое головокружение, Флавия свободной рукой взялась за дверной косяк и закрыла глаза. Прошла минута, другая… Наконец голоса в глубине коридора заставили ее собраться с силами, открыть дверь в гримерную и войти.
Розы, розы, розы… Они были повсюду. Флавия задохнулась от изумления. Столы были заставлены вазами, в каждой – не меньше дюжины цветов. Певица вошла в комнату и закрыла за собой дверь. Немного постояла, разглядывая это желтое море. Ощущение смутной тревоги усилилось, стоило Флавии заметить, что вазы – не привычный ширпотреб, который держат в театрах специально для таких вот целей, со сколами, часто испачканный краской. Иногда вазы приносили даже из реквизитной, и, судя по виду, там их использовали для других, менее эстетичных целей.
– Oddio[7], – пробормотала Флавия, возвращаясь в коридор, благо дверь была открыта.
Слева стояла ее костюмерша – темноволосая женщина, годящаяся в матери девчушке-ассистентке, которая уберегла певицу от падения. Как обычно, она пришла после представления, чтобы забрать сценический костюм и парик и отнести все это в костюмерную.
– Марина, – обратилась к ней Флавия, – вы не видели, кто принес эти цветы?
Певица махнула рукой в сторону комнаты и отступила, пропуская костюмершу внутрь.
– Oh, che belle![8] – воскликнула Марина при виде цветов. – И стоили они, наверное, немало.
Тут она тоже обратила внимание на вазы и спросила:
– А это откуда?
– Разве эти вазы не из театра?
Костюмерша покачала головой.
– Нет. Откуда бы им тут взяться? Это же настоящее муранское стекло! – Видя недоумение Флавии, она указала на высокую вазу, прозрачные полоски на которой перемежались цветными. – Вон та – точно «Венини»[9]. Мой Лу́чо когда-то работал у них, поэтому я знаю, как выглядит их продукция.
– Не понимаю, – проговорила Флавия, удивляясь про себя тому, как внезапно изменилась тема разговора. Она повернулась к Марине спиной и попросила: – Можете расстегнуть змейку?
Певица подняла руки, и костюмерша помогла ей сначала разуться, а потом и снять сценический костюм. Сдернув со спинки стула халатик, Флавия накинула его на себя, села перед зеркалом и почти машинально стала стирать толстый слой грима. Марина повесила платье на дверь и встала у певицы за спиной, чтобы помочь ей избавиться от парика. Просунув под него пальцы, костюмерша сняла парик, а следом за ним и туго сидящую резиновую шапочку. Флавия тут же запустила пальцы в волосы и минуту, не меньше, растирала кожу головы, вздыхая от облегчения и удовольствия.
