2
С утра, не успели мы от дороги опомниться, явился непоколебимо-бодрый о. Николай с местным священником, молодым, приятным, застенчивым, о. Александром. Предлагают везти нас в Чернухинский скит, — рукой подать! Всего десять верст!
— Как? Вчера ехали, завтра на озеро за 50 верст, и сегодня? А дорога?
— А дорога хороша! — уверяет о. Николай. — Маленько похуже, чем сюды. Да мы на долгуше, чуть что и слезем.
Впоследствии, вернувшись с озера в Семенов, мы побывали во многих, более далеких скитах — монастырях староверческих: и в Шар-пане, и в мужском Игнатьевском, и знаменитую Комаровскую «стаю» видели, где под «голубцом» лежит известная матушка Манефа, лицо очень интересное. Роман Печерского «В лесах» дает ее почти правдивый образ. Каждый скит, при своих любопытных особенностях, имел и общие черты с другими. Этот первый, который мы видели, маленький, глухой, Чернухинский, — был очень характерен, как-то строен и строг. И я хочу сказать о нем два слова.
Не очень приятно было ехать по гати, а потому чаще мы шли, лесной тропой. Когда лес прервался, мы увидели, среди зеленых полей, что-то вроде крошечной деревушки. Но избы странные: между собой соединенные перемычками («стоя») и — без одного окна на внешнюю сторону: серые бревна стен. Частокол. Вот, как будто ворота. Стучимся. Никого. Толкнули ворота, вошли во двор, чистенький, зеленый. Наконец, стукнуло крылечко.
— Здравствуй, мать! — проговорил о. Николай. — Вот гости петербургские скит хотят поглядеть. Пустишь, что ли? Ты ведь меня знаешь.
Мать Неонила всмотрелась.
— И то знаю. Ты знакомый батюшка. Что ж, пожалуйте.
В сенях лесенка. Мы прошли в большую, светлую келью через другую, такую же светлую, где стояла кровать, вся плотно затянутая полотном.
Везде чистота, доходящая до роскоши. На широких подъемных окнах (они выходили на другую сторону) — фуксии, пол устлан разноцветными половичками, в стеклянном шкафике блестит посуда. В углу громадный киот, под ним, за ситцевой занавесочкой, тяжелые книги.
Скит, монастырь, — в котором, будто, никого, кроме настоятельницы, — такая тишина и безлюдье. Мать Неонила занималась выши-
ванием, — по розовому бархату синелью шила лопасти к лестовкам. Тотчас убрала шитье. В ней ни суетливости, ни смущения, ни приветливости.
— Садись, пожалуйста. Поставить самоварчик?
За Волгой это везде, всегда. И отказываться нельзя. Вмиг принесла самовар, вынула, не торопясь, посуду, сахар и «земляничку», — всегдашнее заволжское лакомство: шершавые красные леденцы. Мать Неонила — женщина лет 45, круглолицая, чернобровая, черты красивые, прямые, серьезные. И в лице, и в поступи — достойная, холодноватая серьезность. Черный сарафан, завязанный подмышками, белые рукава. На голове — круглая, бархатная шапочка, из-под которой на плечи и вдоль щек складками падает черная манатейка.
Пока мы грешили чаем, игуменья пила горячую воду, прикусывая сахар. На вопросы о. Николая о том о сем, — отвечала степенно и немногословно.
— А моленную-та, покажешь? — сказал о. Николай. — Моленная-та у вас больно хороша.
Прошли темноватыми, уже другими, сенями. И здесь чистота, душистая свежесть. Моленная на ключе. В самом деле — как хороша!
Просторная, высокая горница, — точно две вместе, ибо налево выступ и белая колонна. Направо окна. Все стены в образах. Громадные, черные лики, только белки глаз видны. Жемчужные и бисерные ризы. Перед престолом, тут же, без всякого возвышения (амвона) стоящим, накрытым парчой и тонкой кисеей, — свеча желтого воска.
Мы разглядывали образа.
— А вот Никола «Ярое Око», — сказала матушка. — Этого образа ни в одной обители нет. Доподлинно не знаю, а слышала будто он, Никола, в землю ушел, а там его неладно приняли, вот он, батюшка, и разъярился.
Образ очень хорош. Лицо молодое, вполоборота (Николая Чуд. пишут обыкновенно стариком) не грозное, — именно «ярое»: белки глаз, обращенных вбок, сверкают в коричневой мгле.
Мы пробыли в моленной с полчаса. Не хотелось уходить. Отрадны были чистота, свежесть, ароматы, строгое благолепие в соединении с какой-то «домашностью»: церковь — и комната, своя, своей заботливостью устроенная…
