— Простая швея в доме всегда нужна. Не для меня, у меня свои фурниссеры, и для белья, и для платьев, но мало ли… У меня и была, недавно пришлось отказать. Если б вы, помимо белья, знали немного кройку, в доме, при большом персонале, и это бы пригодилось. Условия обычные: в половине девятого, приходя, вы получаете первый завтрак. A midi [70] — второй. Работаете до 6, когда можете уходить. 30 франков в день, если знаете кройку, 20, если нет.
— Я немного знаю кройку, да, немного знаю… — лепетала Нина Ивановна. — Я очень, очень благодарна, мадам.
— Вы будете работать в маленькой комнате, около моей гардеробной. Только вам нужно будет поправиться… какой-нибудь костюм, или une petite robe…[71] Ну, мы это устроим.
Оне подъехали, наконец, к громадному, новому, кирпичному дому, почти на окраине. Здесь, на седьмом этаже, Нина Ивановна и занимала комнату. До пятого можно было иногда пользоваться лифтом.
— Вам-таки довольно далеко будет ходить в Neuilly, — добродушно усмехнулась Франсуаза. — Но если выйти раньше… Потом можно взять метро, или автобус У-Х. Вот моя карточка с адресом. Когда же мы начинаем? Сегодня пятница. С будущей недели? Lundi?[72]
— Да, да, lundi, — говорила Нина Ивановна, схватив протянутую ей из окна руку Франсуазы обеими руками, крепко пожимая ее и кланяясь. — Не могу выразить вам моей благодарности. Vous etes gene-reuse… [73]
Франсуаза чувствовала искренность в этих расточаемых благодарностях, в несколько униженных поклонах, и тоже была довольна.
— Я очень рада сделать что-нибудь для вас, ma chere dame. Les rus-ses sont si malheureux, русские так несчастны! До свиданья, до понедельника!
Изящный автомобиль отъехал.
(Очерк второй)
За круглым столом, в эмигрантской квартире, сидело, в обычный день, несколько человек. На этот раз их было немного; а иногда случалось до пятнадцати.
Ни один из собравшихся за круглым столом не был похож на соседа; каждый имел свое лицо, свою, долгую или короткую, «историю». Однако было между ними и кое-что общее, что их связывало, притом немаловажное, лишь на первый взгляд — случайное.
Прежде всего, это были эмигранты, начавшие сознательную жизнь здесь, а не в России, т. е. люди приблизительно лет 25–30; иные чуть моложе или чуть старше. Затем — они были интеллигенты, дети интеллигентных родителей. Без исключения все имели склонность и способности к умственному труду, к той или другой интеллигентской профессии. И вовсе не были только «подающими надежды» — нет, за многими уже имелось кое-что, способности или талант доказывающее.
Можно себе представить, какие любопытные разговоры велись иногда за круглым столом. Хозяин, единственный старик, высокий, худой, как палка, бывший профессор, в разговоры обычно не вмешивался. Но на этот раз он как будто покинул свой скучающий вид («объективный», как он говорил): уж слишком необыкновенным, по здешнему месту, был разговор. Впрочем, велся он с полной естественностью, как и другие.
Говорили о деньгах.
Не о «капитализме» — тут ведь не эстрада какого-нибудь из «пореволюционных» кружков молодежи — и даже не о нужде общих эмигрантских масс; нет, говорили попросту о жизни своей и другого, о том, что такое сейчас — деньги.
— Сначала установим, как оно всегда бывало, во все времена, — сказал Адрианов, очень молодой человек с худым, приятно-простым лицом, даровитый стихотворец. — Всегда бывало, что вопрос уважения и унижения лежал в деньгах. И, кажется, не оттого, что люди плохи. У одного, допустим, семь пядей во лбу; у другого только одна восьмая пяди — деньги. И что ж? Отношения между ними, — нормальные, — невозможны. Даже если оба отличные люди — невозможны. Бедный с семью пядями не будет чувствовать равенства; будет ощущать себя по какому-то ниже; не то что ниже, — это трудно определить, — но вроде; а богатый, если он не груб, будет это понимать, осторожничать, но внутренне-то он ужасно себя именно уважает. Вот и выходят ненормальные отношения. Остальное уже оттенки, детали. И это надо всегда помнить. Тут совсем не зависть — другое. Впрочем, к нашей минуте оно не имеет прямого отношения, по видимости.
