Но свет не только лицемерен и лжив, он еще жесток и безжалостен. Наш прежний учитель Василий Степаныч объяснял мне теорию какого-то известного ученого, по которой выходит, что все в природе должно бороться, чтобы существовать[70]. Мы в свете ведем такую же ожесточенную борьбу, но только с той разницей, что для нашего существования она вовсе не нужна. Каждый твой успех, каждый маленький проблеск счастья уже мешает жить другим, но пока еще тебе везет,— все за тебя. Зато ты чуть пошатнулась, чуть счастье тебе изменило,— тогда уж пощады не жди! А наши наряды и все эти украшения, на которые мы тратим такие сумасшедшие деньги,— какая их цель, какой raison d'etre?[71] Говорят, что все это делается для соблазна мужчин, но это неправда. Большинство их даже не замечает, что на нас надето. Конечно, им нравится, когда мы одеты к лицу, но ведь одеваться к лицу мы бы сумели и на гроши. Нет, эти наряды — наши орудия борьбы друг с другом, это наши ружья и пушки. Победа наша в том, чтобы приятельница А. покраснела от досады, чтобы приятельница Б. побледнела от злости... Вот видишь, Китти, когда я подумаю, что всю жизнь я прожила в этом кромешном аду и опять должна в него вернуться, холодные мурашки пробегают у меня по спине. Я сказала Ипполиту Николаичу, что хочу навсегда остаться в деревне; он отвечал, что это — фантазия выздоравливающей женщины, что я должна, ради воспитания детей и его служебной карьеры, жить зимой в Петербурге. Но только, с каким лицом я появлюсь в обществе, подумай, что будет со мной, когда я встречу Костю... Я не могу больше писать, окончу письмо завтра.
Третьего дня, когда я начала это письмо, была ужасная погода: шел мокрый снег и дул такой страшный ветер, что нельзя было выйти на балкон. Вчера взошло горячее, яркое солнце, и у нас началась весна. Если бы ты знала, какой восторг — начало весны в деревне! Это какое-то особенное чувство, я испытывала его в детстве, потом забыла. Только обыкновенно весна приходит понемногу, вчера же все как-то сразу зашевелилось и запело кругом. Le printemps est entre sans s'annoncer, comme la baronne Wiesen[72]. Третьего дня гора была совсем белая, а сегодня верхушка ее уже почернела, и кое-где маленькие голубые цветочки приютились между голыми деревьями. Вчера мы провели целый день на воздухе. Вечером, когда все улеглись спать, Я хотела продолжать это письмо, но меня неудержимо потянуло опять на воздух. Я закуталась в большой плед и несколько часов просидела в каком-то чаду на ступеньках балкона. Давно у меня не было так легко на душе. Так приятно было вдыхать этот воздух и свежий, и сильный, и в то же время какой-то ласковый, так загадочно мигали мне сверху яркие звезды, так отчетливо раздавался в глубокой тишине ночи немолчный говор бесчисленных ручейков! Ручьи тихо журчали и справа и слева от балкона и падали с шумом где-то там внизу, в глубине сада. И все они, казалось, говорили мне: «Слышишь, как мы бежим, словно дело делаем и спешим куда-то, а завтра от нас и следа не останется. Поверь, точно так же утечет и исчезнет все, что теперь тебя так волнует и мучит. Да и самая жизнь также уйдет и не оставят следа. Стоит ли вспоминать и загадывать, стоит ли роптать и томиться? Не жалей о том, что прошло, не бойся того, что будет... Успокойся, прости, забудь!»
Не смейся надо мной, Китти; не думай, что я стараюсь писать высоким слогом; право, я тебе пишу все, что чувствую на самом деле. Это не то, что в Петербурге, где мы, бывало, так восхищались природой на словах, а думали в это время совсем о другом. Есть и другое чувство, о котором я много говорила прежде, но которое испытала в полном объеме только теперь, это — любовь к детям. Конечно, я и прежде любила детей, но много думать о них мне просто было некогда. Моему Мите идет одиннадцатый год, и я только теперь узнала, как он умен и мил. Каждый день он или поражает меня каким-нибудь метким замечанием, или делает мне такой вопрос, который ставит меня в тупик, и я потом роюсь в книгах, чтобы ответить ему. Одно меня удивляет и мучит: перебирая со мной всех наших знакомых, он ни разу не произнес имени Кости. Неужели и он что-нибудь понимает? Несколько раз я хотела прекратить эту неловкость и сама заговорить о нем, но какая-то непреодолимая сила меня удерживала. А что, если я покраснею, назвав его? А что, если покраснеет Митя? Пытливый взгляд этих десятилетних глаз смущает меня больше, чем насупленные брови и важная осанка Ипполита Николаича.
