Рыбаки с трудом заставили ее сдвинуться с места и пойти с ними в хижину пастуха.
– Смотри: ты вся мокрая… занеможешь – умрешь! – говорили ей эти добрые люди.
– Умрешь! – прошептала она, как эхо, и вдруг громко и дико расхохоталась. – Ах, да… умрешь!.. А не правда ли: очень мил этот веночек? – заговорила она, обращаясь к рыбакам. – Эти голубенькие цветы очень идут к его Веронике… не так ли?
Буйным, безумным огнем горели ее глаза, до той поры такие кроткие и спокойные.
Когда привели ее в хижину, она долго сидела, понурившись, но вдруг сняла с себя распустившийся венок и стала внимательно рассматривать его. Она перебрала его весь по цветочку, и все время какая-то необыкновенно жалостливая улыбка блуждала по ее губам. Окружавшие, смотря на Веронику, тихо плакали…
– Ивон сказал: «Подожди… Я сейчас возвращусь!» – шептала девушка, прикладывая руку ко лбу и как бы стараясь что-то припомнить. – Да! Точно… Ивон сказал: «Я возвращусь!..» А его все нет…
Последние слова она проговорила тихо, но таким раздирающим тоном, что женщина, стоявшая около Вероники, не выдержала.
– Не жди, голубка! – сказала она, положив ей на плечо свою грубую, тяжелую руку. – Он уж не придет к тебе больше. Утонул твой милый!
Вероника вздрогнула, точно откуда-то холодом подуло на нее.
– А ты лучше одумайся! – промолвил старый рыбак, наклоняясь к ней. – Не сиди так… уж лучше плачь… плачь, дитятко! Легче будет…
Она схватила арфу и заиграла. В игре ее вылилось такое отчаяние и такое жгучее сердечное горе, что даже сама арфа дрогнула и зарыдала под ее лихорадочно дрожащими пальцами.
С той минуты, как Вероника увидала в последний раз над волнами белую руку Ивона, рассудок ее помутился навсегда…
Буря промчалась, мрак миновал; яркое солнце светило с лазури… А Ивон с бледным лицом лежал неподвижно на песчаном речном дне, между серыми камнями и разноцветными раковинами, – и густые, цепкие водоросли, как зеленым саваном, обвивали его, перепутавшись с его русыми, шелковистыми кудрями.
Вероника похудела; розовый румянец на щеках ее погас. Голубые глаза ее то загорались безумным весельем, то вдруг делались грустны и затуманивались слезами, а ее сухие, горячие губы шептали: «Воротись! Воротись, мой милый!..»
Родные присматривали за больной Вероникой. Но каждый раз, улучив удобную минуту, она бежала с арфой на берег реки, к тому месту, где пропал навеки ее милый. Словно какая-то неведомая сила влекла ее неотступно к этим берегам. В белом платье, с распущенными волосами и бледная, как смерть, являлась она на берегу, как привиденье, пугая мирных рыбаков своим безумным видом. Прижав арфу к груди, она подолгу стояла на береговом обрыве неподвижно, в выжидательной позе, смотря на реку своими обезумевшими очами.
То вдруг она начинала играть на арфе, и арфа под ее пальцами плакала и смеялась безумным смехом, надрывая душу тем, кто случайно слышал ее. При этих отчаянных звуках люди невольно содрогались и болели по чужому горю. Глубокое состраданье будила арфа в их душе. Тем, кто слышал арфу, не вкусен в тот день казался обед и никакое веселье не веселило…
Наконец, родные стали строже присматривать за Вероникой и не пускали ее из дома. Арфу у нее отняли.
– Арфа расстраивает ее! – говорили родные.
Все жалели Ивона и его несчастную невесту. Люди долго грустили по его песням.
– Кто другой споет нам такие песни, какие певал Ивон! – говорили они с печалью. – И где, для кого заиграет его чудесная арфа?.. Да еще и заиграет ли она когда-нибудь?..
Но арфа заиграла…
