Он извлекал из арфы только одни нежные, безмятежные звуки. Он воспевал лазурь и сиянье небес, туманную, золотистую даль и розы, вздохи и слезы влюбленного, тихую печаль разлуки и радости свиданья. Он не брал на арфе бурных аккордов; он не потрясал зрителей глубиной и силой чувства. В те дни одни сладостнейшие звуки лились со струн арфы… Фабрицио игрой своей ласкал и нежил слух. Он со своей арфой делал чудеса… «Он делал фокусы», как говорил один злой насмешник. То он свистал соловьем, то ворковал по-голубиному, то журчал, как тихоструйный ручеек, то в совершенстве передавал затаенный девический смех, шепот – ропот…
Ему подносили букеты великолепных цветов, его венчали венками. У всех на устах было имя «нашего знаменитого, гениального Фабрицио». Но арфа… бедная арфа скучала, не веселили ее эти шумные триумфы, этот гром рукоплесканий, эта масса букетов и венков, попадавших иной час и на ее долю. Арфа была недовольна. Она чувствовала себя неловко в руках этого ловкого артиста.
У Фабрицио были хорошие музыкальные способности, но в том была его беда, что он больше мечтал, чем работал. Романсы и вальсы ему давались легко; успех вскружил ему голову, не дал ему поработать над собой, – и Фабрицио не пошел далее вальсов и романсов. Одуревши от почестей и славы, он бросил свою невесту – бедную, но милую девушку, любившую его уже давно, когда он был еще простым музыкантом и добрым человеком. Он женился на богатой, знатной женщине. Своих прежних знакомых – бедняков он также оставил и водил компанию с вельможами.
Фабрицио жил на славу и на славу пускал пыль в глаза и себе и другим; пожил он всласть, вволю.
Прошли года… Фабрицио уже давно овдовел, богатства его уплыли между пальцами и слава рассеялась, как дым, как сновиденье. Фабрицио поседел, сгорбился; руки у него дрожали и пальцы были уже не в силах летать по струнам. Фабрицио со своими вальсами и романсами вышел из моды. Фабрицио был забыт… Публика бегала за другими артистами, слушала с упоеньем других певцов и музыкантов. Теперь у нее были уже другие гении; другие идолы ставила она на пьедесталы.
Однажды, когда у Фабрицио не хватило денег на хлеб насущный, он взял – уже более ненужную ему – арфу и отнес к одному богачу.
Этого богача звали Миной.
Знаменитый артист предложил знаменитому миллионеру купить у него арфу. Тряся головой и шамкая своими беззубыми челюстями, музыкант начал было рассказывать целую историю об арфе, об ее славном прошлом, о своих собственных триумфах…
– Да теперь-то деньги тебе нужны? – грубо перебил его богач.
– Да, да! Деньги… деньги! – шамкал Фабрицио.
– Ну, так бы и говорил толком! А то понес всякий вздор… – рассудительно заметил Миной.
Его интересовала не история знаменитой арфы, а занимало совсем другое…
– Да ведь ты был богат, у тебя были большие деньги… Как же ты прожил их? – спросил Миной. – Удивительно! Уму непостижимо…
Богач даже хлопнул себя по бокам, как будто ему жаль было чужих денежек, и тут же прочел отставному гению целую рацею.
Миной кой-что слыхал об этой арфе, знал ее, но она вовсе была не нужна ему. Звон золота и серебра, даже звон медных монет был для него слаще всех арф – небесных и земных. Он так и сказал смущенному Фабрицио.
– Правду сказать, арфа мне совсем не нужна! Но… жаль мне тебя, музыкант! Как бы, значит, в роде милостыни даю тебе за нее червонец. Получай!
Фабрицио думал, было, поторговаться с Миноем, но ему ужасно хотелось есть; поэтому он, молча, с жадностью, схватил червонец и побрел домой.
Миной, как нередко случается между богатыми, был человек – совсем глупый, тупой, разумевший только одно – копить деньги. Зачем, для чего, для кого копить – он этого и сам не знал, не думал об этом, да и думать не хотел. Он купил арфу только для похвальбы, ради того, чтобы люди лишний раз поговорили о нем: «Миной купил знаменитую арфу… Миной, говорят, заплатил за нее тьму денег… Шутка ли, скажите! Вот-то богатство!.. Счастливец – этот Миной!..» И Миной самодовольно улыбался себе в бороду, воображая, как заговорят о нем, и вспоминая, как дешево досталась ему арфа…
