— Лесовики, они сами вроде зверей лесных. Здесь вот прежде нуры жили, так они все волколаки, каждый хоть на два дня в году волком оборачивается. Их отсюда литвины за Припять прогнали.
— И живут лесовики по-скотски, звериным обычаем. Едят всё нечистое, голядь[21], та и вовсе людей ест. И браков у них не бывает, только умыкают девок у воды или на игрище. И лаются срамными словами, в душу и в мать, перед отцами и перед снохами.
— А молятся всякой нечисти: лешим, и чертям, и упырям.
— Какие же тут упыри, если лесовики покойников всегда сжигают?
— Жили здесь ещё до венедов дикие люди, что каменными топорами рубились, а мёртвых в каменные домовины клали. Да и сейчас пропадёт кто в лесу — с дерева упадёт, или в болоте утонет, или зверь разорвёт, а тела не найдут, вот и готов упырь. А то ещё злого колдуна ученики его похоронят в неведомом нечистом месте, и неси потом жертвы для их учителя, чтобы не явился.
— Ничего! Покажем им, чьи боги сильней!
Подсаживались к кострам сарматы, подхватывали:
— Побьём лесных медведей! Они плохие воины: ни панцирей, ни кольчуг, ни коней хороших. Вся их война — в болотах прятаться. А сейчас зима, болота замёрзли. Со всех дань возьмём, а кто не даст — переловим арканами и грекам продадим. Так делал Черноконный!
Появлялся у костров и Андак, обычно свысока смотревший на венедов, и принимался хвастать своими подвигами в походах на лесовиков. А лес, тёмный, загадочный, слушал пришельцев и временами отзывался: рёвом, треском, хохотом. Кто следил, кто шумел — люди, звери, духи?
Над бескрайней заснеженной чащобой поднималась гора. На её безлесной вершине возвышался мёртвый ствол, обуглившийся от удара молнии и превращённый рукой человека в идола — трёхликого, клыкастого. Возле идола на трёх валунах лежала каменная плита, красно-бурая от засохшей крови. А вокруг на кольях белели человеческие и звериные черепа, и среди них — светловолосая голова мальчика лет семи. Вороны даже не успели выклевать глаз и теперь злорадно каркали: мол, здесь служители Чёрного бога, никуда не делись. Рука Ардагаста стиснула золотую рукоять меча.
— Чья работа?
— Потвора, стерва косоглазая, больше некому! — ответила русоволосая женщина с красивым, смелым лицом. — Не будь я Милана, прирождённая ведьма. А мальчонка по-словенски стрижен. Здесь уже никто своих на жертву не даёт, так она за рекой похитила.
Стоявший рядом белокурый великан в рогатом шлеме сжал кулак:
— Как волчица! У нас, готов, закон: кто убивает не на войне и не в поединке, тот волк, его ловят и вешают, как волка, в жертву Одину.
— Сыскать лиходейку и повесить! А тело сжечь, чтобы не появилась ещё одна упырица, — отрывисто приказал Ардагаст. — Займись этим ты, Сигвульф.
— А я с тобой пойду, чтобы она тебе чарами глаз не отвела, — сказала готу Милана и обратилась к Ардагасту: — Придётся мне, царь, с тобой в поход идти. Таких бесовок в лесах полно. Вышата, конечно, великий волхв, но в женском колдовстве лучше меня не разберётся.
— Скажи лучше, без Сигвульфа соскучилась, — улыбнулся Ардагаст.
Тут снизу послышался шум, и двое дружинников подвели к царю белобрысого паренька лет шестнадцати.
— Вот, поймали в лесу. На дереве сидел, с луком, с ножом. Говори царю, что здесь делал?
— Да что можно в лесу делать? Охотился.
Ардагаст заглянул в колчан паренька:
— Охотился? С боевыми стрелами? На какого же это зверя?
— На волка! — с вызовом глянул белобрысый. — Говорят, много волков из степи пришло. За тобой идут, поживу чуют.
Милана подошла, распахнула полушубок пленника:
— На сорочке дреговицкая вышивка. Полушубок на тебе добрый, обут не в лапти — в сапожки. Не простой ты охотник. И не здешний. Так кто же ты?
Парень гордо выпрямился:
— Я Всеслав, сын Вячеслава, князя дреговичей.
— Князь — это конунг. Раньше у венедов были только старейшины и воеводы. Ставить конунгов они научились у нас, германцев, — сказал Сигвульф.
— Похоже, да не то же, — усмехнулся Всеслав. — У сарматов и немцев царя ставят только из знатного рода. А у нас, дреговичей, князем любого могут выбрать. Мы все родом знатные — от Сварога.
