В тюремных камерах, куда после работы возвращались на ночлег каторжане, Чехов обнаружил невероятную грязь, зловоние, тесноту и сырость. Промокшая одежда и обувь каторжанина, его белье, «пропитанное насквозь кожными отделениями, не просушенное и давно не мытое, перемешанное со старыми мешками и гниющими обносками, его портянки с удушливым запахом пота, сам он, давно не бывший в бане, полный вшей, курящий дешевый табак.., его хлеб, мясо, соленая рыба, которую он часто вялит тут же в тюрьме, крошки, кусочки, косточки, остатки щей в котелке; клопы, которых он давит пальцами тут же на нарах, — все это делает казарменный воздух вонючим, промозглым, кислым», отравляет легкие и весь организм каторжан, гибельно сказывается на их жизни, преждевременно сводя многих из них в могилу (X, 57).
Ничуть не лучшей была жизнь сахалинских ссыльно-посе-
ленцев. Последние не имели средств к существованию, их труд на клочке земли, без нужных орудий и в очень неблагоприятных природных условиях, был полон физических тягот и лишений. Нередко поселенцы, по словам Чехова, на практике несли «более суровое наказание, чем каторжные», так что для этой категории сахалинцев «каторга начинается не на каторге, а на поселении» (X, 198). И если подобные испытания в тюрьме и на поселении нелегко было переносить мужчинам, то прямо-таки невообразимо-тяжким и унизительным было положение сосланных на Сахалин женщин. Чем-то привычным считалось на Сахалине циничное обращение с женщиной, надругательством над ее честью и достоинством, истязание, голод, повальная проституция ссыльных женщин. Каторга калечила не только взрослых. Она оказывала растлевающее влияние на детей и подростков, которые с самого их рождения ставились в крайне неблагоприятные условия, сковывавшие их физическое и нравственное развитие.
Суммируя свои наблюдения над мрачными сторонами сахалинской действительности, Чехов писал, что жизнь каторжан и ссыльных на Сахалине представляет сущий ад: «...были моменты, когда мне казалось, что я вижу крайнюю, предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже итти» (X, 117).
Ужасающие картины каторги, однако, не заслонили от Чехова того здорового, человеческого, светлого, что при внимательном наблюдении обнаруживалось даже в самом «отпетом» обитателе каторжного острова. Чехова радовало то, что никакие издевательства и унижения все-таки не могли вытравить из души каторжанина и ссыльного его постоянных порывов к свободе, жажду вольной, счастливой жизни, — того чувства, которое всегда «присуще человеку и составляет, при нормальных условиях, одно из благороднейших свойств» (X, 308). Столь же неистребима в заключенных любовь к своей земле, к своей родине, от которой они отторгнуты насильственно; образ родины глубоко отпечатлен в их сердцах, он как бы стоит перед их глазами постоянно, они все время думают и говорят о родных местах: «Послушать каторжных, то какое счастье, какая радость жить у себя на родине... Дышать русским воздухом само по себе уже высшее счастье» (X, 307).
Прекрасные человеческие качества каторжан Чехов обнаруживал в нежном их отношении к детям, в их способности проявлять любовь к женщине «в самом чистом, привлекательном виде», в необыкновенной выносливости и той волевой стойкости, которая свойственна простому человеку из народа, даже когда он очутится в беде и опасности. В ссыльном и каторжанине Чехов видел прежде всего человека, и поэтому в обращении и разговоре с ними он был неизменно чуток, отзывчив и тактичен.
Чехов проникся уважением и любовью к коренному населению Сахалина — нивхам (гилякам) и айнам. В свою бытность на севере острова, в селениях Рыковском, Ускове и Славе, Чехов часто заходил в гиляцкие юрты и землянки, дружески беседовал с гиляками, интересовался их бытом и жизнью. Удручающее впечатление на него произвели убогая обстановка и нездоровые гигиенические условия, в которых зимою и летом живут сахалинские гиляки. Бросались в глаза болезненность и значительная смертность среди них, как следствие крайне неблагоприятных для здоровья бытовых условий. Чехов с волнением писал впоследствии о резком уменьшении численности гиляцкого населения, высказывая опасение, что при такой смертности «через 5 — 10 лет на Сахалине не останется ни одного гиляка» (X, 135). Доживая, возможно, «свои последние века на небольшом клочке земли», эти представители некогда могущественного племени нуждаются в коренном изменении своей жизни к лучшему; необходимо «наше вмешательство в жизнь этого народа», иначе будет трудно «задержать роковое вымирание» людей, даже если наладится медицинское обслуживание гиляков, пока что поставленное безобразно.
