— Игрок?
— Я бы не сказала. Играет нечасто и не в каждом заезде. Лошадей знает и редко проигрывает.
«С вашей помощью?» — хотел было спросить Саблин, но не спросил. Зоя сама сказала:
— Я не размечаю его программы. Это делает кто-то другой с ипподрома. Либо конюх, либо наездник.
— У него здесь есть знакомые? — поинтересовался Саблин.
— Многие. Только мне он их не назвал.
— Недавно познакомились?
— Не очень давно. Прошлой осенью в Кисловодске. Я подружилась с его приятельницей. Марина Цветкова, художница из Дома моделей.
Зоя отвечала если не с испугом, то с повышенной осторожностью. Понимала, что заинтересованность инспектора уголовного розыска далеко не случайна. Откуда у него эта карточка? Может быть, нашел ее на трибунах? Но тогда проще было отдать ее ей, а не проявлять излишнее любопытство. Но Саблин продолжал задавать вопросы.
— И вы часто с ними встречаетесь?
— Нечасто, но встречаюсь.
— Большая компания?
— Не очень.
— Ученые?
— Возможно. Но я лично встречаюсь с Максимом обычно в компании с Дином.
— А кто этот Дин?
— Из американского посольства. Что-то там по культурным связям. Но превосходно говорит по-русски. Дин — это имя, а фамилия Хэммет. Вполне порядочный, по-моему, даже просоветски настроен.
— Знаешь, Зойка, — вмешалась одна из кассирш. — На дерби я видела твоего Дина вместе с Колосковым из тренотделения.
— Что ж, и ему, может быть, понадобилось разметить программу, — отрезала Зоя.
Значит, еще не слыхали о гибели Колоскова, подумал Саблин, но информировать их не стал. Ему еще потребовалось зайти в отдел кадров, прояснить прошлое Колоскова. А прошлое это было небезынтересным. В краткой справке, открывавшей досье Колоскова, значилось:
«В 1941 году не эвакуировался из Одессы. Якобы опоздал к отходу парохода, увозившего людей и лошадей с ипподрома. В оккупированной Одессе пошел служить полицаем 28-й одесской оберфельдкомендатуры. С гестапо связан не был. В 1948 году был осужден на десять лет в исправительно-трудовой колонии строгого режима. В 1953 году был освобожден по амнистии. С мая 1954-го — конюх Одесского ипподрома. В 1974 году по ходатайству наездников был приглашен на работу в Москву».
«Следы ведут в прошлое», — вспомнил Саблин много раз читанную им реплику. Да, ведут. И, видимо, там, где оно начиналось, следует их искать.
Но у инспектора еще не был закончен розыск в Москве.
Продолжился он в коммунальной квартире на Беговой, где жил конюх. Старший инспектор явился с обыском вместе с экспертом научно-технического отдела Матвеевым и сержантом Дудко. В качестве понятых пригласил соседей по квартире, мужа и жену Захаровых, также работавших на ипподроме. Пока сержант вскрывал замок двери убитого, Саблин поинтересовался их взаимоотношениями с Колосковым. Давно ли они жили вместе с ним в общей квартире? Оказалось — давно. Ее предоставила им администрация ипподрома.
— Трудный жилец?
— Что вы! Тихоня. Слова лишнего не скажет, все молчком. Ничем не беспокоил.
— Не грубил?
— Никогда. Только угрюмый был, неласковый. Ни к нам не ходил, ни мы к нему не ходили.
— Кто-нибудь ходил все-таки?
— Наездник заходил. Плешин Михаил Иваныч. Больше, пожалуй, и никто.
— Один еще заходил, правда, — вмешалась жена Захарова. — Ни Ефима, ни мужа дома не было. Только я одна и торчала на кухне. Высокий и в плечах широк. Бритый! Волос не видела, он не сымал шапки: дело зимой было. Чужой, не с ипподрома. Не наш.
— Пожалуй, и я его на Беговой видел, — вспомнил муж. — У самого дома. Он в такси Ефима запихивал, а сам к водителю сел. Из окна, правда, смотрел…
— Когда это было? — вздрогнул Саблин.
— Да в тот самый день, когда Ефим не вернулся. После полудня. Минут не помню.
— Опознаете, если встретите?
— Может, и опознаю.
— Да и я, пожалуй, не ошибусь, — сказала жена.
А ведь это находка, задумался Саблин. В сопоставлении со Светлицким еще два неколеблющихся свидетеля. Только с мотивом будет труднее.
— Готово, Юрий Александрович! — позвал Саблина эксперт. — Вскрыли без взламывания.
Комната Колоскова полностью отражала характер хозяина. Два скаковых седла и беговая сбруя, подвешенные на свободной от окон стене, большая картина маслом, натянутая на подрамник, бесчисленное множество старинных олеографий и нынешних литографий в рамках-самоделах, а то и просто вырезанных из журналов и прибитых к стене ржавыми кнопками, без пояснений выдавали натуру и призвание профессионала-конника. Лошади, лошади, лошади, скакуны и рысаки, тренированные для рысистых испытаний и скачек конкура и выездки, отвоевали все пространство обоев. «Крепыш, Квадрат, Зейтун, Анилин, Ихор, Петушок», — читал подписи Саблин. Для бывшего хозяина комнаты снимки эти были иконами.
