— И даже успел заправиться?
— Присоединяйся…
— Спасибо. Предпочту пиво.
— Поединку пиво не поможет. Слабеешь.
— Наш поединок начался не сегодня, — парирую я.
— Думал, сбегу? Куда?
— Теплоход велик. Поди прочеши эту громадину — хлопот не оберешься.
— А зачем это мне? Бегут из безвыходного положения. А в безвыходном положении ты, а не я.
— Почему?
— Хочешь арестовать, а не можешь. Придется потом выпускать с извинениями, Это полковнику-то!
Он явно издевается. Не хочется отвечать: не базар.
— Доказательства добывая? Где, в Москве или в Одессе?
— В Берлине.
Его глаза суживаются, как две щелочки. Удивлен или испуган?
— А что в Берлине?
— Скажем, Герта Циммер.
Вздох облегчения. Почти неслышный, но все же явственный.
— Нет давно уже Герты Циммер. Провоцируешь.
— А твои письма к ней?
— И писем нет. Ни одной строчки. Даже подписи.
— А фото на Балтийской косе с дарственной надписью?
Он ставит недопитый бокал на стол. Стекло подозрительно звякает.
— Значит, она его не сожгла?
— Увы.
— Просчет, — цедит он. — Писал я тогда по-немецки.
— Экспертиза подтвердила тождество.
— Экспертиза не безгрешна. А в Одессе у меня чисто. Архивы вывезены, агентура уничтожена.
— Есть свидетели.
— Кто? Ты — следователь. Тебе даже дело мое вести не положено. Отведу по личным соображениям. Жена твоя не годится по тем же мотивам. Кто же остается? Тимчук?
— Кстати, Тимчук опознал тебя с первого взгляда.
— К старости память слабеет. Да и Тимчук человек замаранный. На двух хозяев работал. Кому суд поверит: бывшему полицаю или родной матери?
Я смотрю на бармена. Облокотясь на стойку, он читает книгу. Значит, нет еще половины двенадцатого. Надо уйти с одесской темы.
— А ты уверен в показаниях Сахаровой?
— Ты не знаешь Анфисы Егоровны, — улыбается он. — Это же Васса Железнова. Кремень.
Не следует рассказывать ему о моей беседе с Анфисой Егоровной. Пусть надеется. Это его единственный шанс уйти от разоблачения. В моих интересах сейчас даже укрепить эту веру — тем беспроигрышнее будет мой план.
— Да, — притворно вздыхаю я, — допустил промах, проворонил Тамару… — Мельком бросаю взгляд на часы: — Теперь она уже, к сожалению, в Москве.
— В Апрелевке, кавалер Бален де Балю. Твоя шпага опять сломалась. Интересно все-таки, на что ты надеешься?
— На количество доказательств. Как тебе известно, оно всегда переходит в качество.
— Я не марксист, а прагматик. Верю только в реальные силы и реальные обстоятельства.
— Помню, ты так же рассуждал и в Одессе, когда собирался с моей помощью выловить всю нашу подпольную группу.
Он благодушно отхлебывает коньяк. Сейчас он совсем расслабился.
Бармен уже убрал все бутылки и уходит, оставляя ключ в замке. Пауль оглядывается:
— Кажется, бар уже закрывают. Сейчас нас выгонят.
— Погоди. Именно сейчас и начнется самое интересное.
В бар входят Ермоленко и Бугров.
Пауль вскакивает.
— Сядьте, гражданин Сахаров, — говорю я официальным тоном, — мы вас долго не задержим. Подойдите, Иван Тимофеевич.
Бугров подходит ближе, Ермоленко остается поодаль.
— Вы узнаете этого человека, гражданин Сахаров? — спрашиваю я.
Сахаров недоуменно пожимает плечами:
— В первый раз вижу.
Теперь я обращаюсь к Бугрову:
— А вы его знаете, Иван Тимофеевич?
— Никак нет, товарищ полковник.
— Вглядитесь получше. — Я поворачиваю настольную лампу так, чтобы Бугров мог лучше разглядеть лицо Сахарова. — Не узнаете?
— Не узнаю, товарищ полковник.
— Ну что ж… — вздыхаю я. — Вы свободны, Иван Тимофеевич. Ермоленко, проводите товарища в его каюту и возвращайтесь сюда.
Оба уходят.
— Что это было? — спрашивает Гетцке. Он больше удивлен, чем взволнован.
— Неудавшееся опознание, — говорю я. — К сожалению, тебе везет, Пауль. Наш свидетель не опознал в тебе гауптштурмфюрера Гетцке.
Он хохочет. Хохот нервный, почти истерический.
— Смеяться рано, — строго говорю я. — Мы еще не в Одессе.
Он хочет что-то сказать, потом молча допивает коньяк в бокале, театрально раскланивается и говорит:
— Благодарю.
И уходит.
Я остаюсь. Проведена, так сказать, часть опознания. Бугров не узнал в Сахарове эсэсовца Гетцке. О настоящем Михаиле Сахарове речи пока не было. Будет еще, будет…
