Лет десять назад сыряевский дом окружили новые стеклобетонные корпуса больницы, а в нем самом оставили приемный покой и травматологическое отделение.
Заведующего отделением, приземистого крепкого большеголового мужчину, Мохов давно знал. Ни при каких обстоятельствах у него не менялось выражение лица. Оно всегда было унылым и каким-то безжизненным. Казалось, ничто и никто в жизни его не интересует и вообще все ему невероятно опостылело, и он ждет не дождется, когда заснет вечным сном. Но на самом деле это было не так. Раньше времени доктор Хромов помирать отнюдь не собирался, а что касается интересов, то их было столько, что и не счесть, а больше всего на свете он любил жену, работу и своего спаниеля Чиппи.
— Сегодня утром она пришла в сознание, — бесцветным голосом сообщил Хромов, когда Мохов пожал его вялую тонкую ладонь.
— Кто-нибудь знает об этом? — опасаясь услышать положительный ответ, спросил Мохов.
— Э-э… Судов… — Хромов потер переносицу.
— Что Судов? — выдохнул Мохов и тут же отругал себя за такое мальчишеское нетерпение.
— Ну, это, так сказать, твой родственник, а это в некотором роде его жена. Я правильно говорю? Ему позвонили ночью. Он приехал. Сутки тут плакал, убивался так. Грозился, что, если ее не спасут, он сделает так, что нас всех уволят, бездельников. Насилу успокоили. До утра пробыл здесь. Потом уехал. Через час после его ухода Санина пришла в себя.
Мохов отвел глаза, чтобы доктор не сумел прочесть в них облегчение. Он нахмурил брови и сказал:
— В интересах дела, Саша, ни слова никому, что она пришла в сознание и, возможно, будет жить, даже Судову. Он на радостях разболтать может. А языки, сам знаешь, у людей длинные.
— Ты думаешь, это преступление? — безучастно спросил Хромов.
Павел неопределенно пожал плечами и ничего не ответил.
Потом они шли большим коридором, высоченные потолки которого были украшены аляповатой лепниной, а дубового паркета полы тонко попискивали под ногами. Скользили мимо озабоченные девушки-медсестры, украдкой оценивающим взглядом окидывая Мохова, курили в сторонке больные: кто на костылях, кто с загипсованными руками, шеей, пронзительно пахло спиртом и йодом. Мохов поежился. В больницах он чувствовал себя неуютно.
Перед тяжелой, недавно, видимо, выкрашенной в белое дверью они остановились.
— Хочешь посмотреть на нее? — осведомился Хромов.
— И поговорить тоже.
Доктор протестующе выставил ладонь, однако Мохов решительно отвел его руку и открыл дверь. Хромов хотел было возмутиться, но потом безнадежно махнул рукой, понял, видимо, что это бесполезно. Павел шагнул в палату.
Навстречу встревоженно встала сиделка, опрятная миниатюрная старушка с темным сморщенным лицом. Она вопросительно посмотрела на Хромова и, успокоенная его взглядом, уселась на место. Санина лежала на огромной кровати с необычно длинными ножками. Окутанная бинтами голова с прорезями для глаз и рта покоилась на плоской подушке. Хитроумные приспособления с массой блоков, креплений, грузов, шарниров удерживали ее ноги в приподнятом состоянии. Мохов болезненно поморщился.
— Она может говорить? — глухо спросил он.
Доктор приблизился к кровати, наклонился к Саниной, намочил в ванночке, стоявшей на столе, небольшую тряпицу, провел женщине по сухим губам. Веки мелко затряслись, и женщина открыла глаза. В них была пустота, непривычная, пугающая. Они смотрели на доктора и в то же время мимо него.
— Светлана Григорьевна, — тихо позвал Хромов. — Вы можете говорить?
Вяло разомкнулись губы, и едва слышно прошелестело в тиши палаты:
— Могу…
Хромов выпрямился, обернулся к Мохову, сообщил негромко, поправляя сбившуюся шапочку:
— Она спала. Через две-три минуты адаптируется, гарантирую двадцать минут нормального самочувствия и здравых рассуждений.
— Теперь оставьте нас, — не отрывая глаз от женщины, проговорил Мохов.
Хромов нащупал у женщины пульс, несколько секунд глядел на часы, потом кивнул удовлетворенно, поправил одеяло на кровати, жестом позвал сиделку, и они бесшумно вышли из палаты.
— Светлана Григорьевна, — Мохов шагнул ближе к кровати, — это я, Павел Мохов.
