Леонтий еще раз поклонился.
— Товар мой, — проговорил он негромким приятным голосом и умолк. — Уважьте, — продолжал он, просительно улыбаясь, — это — торговая тайна. Я скажу. Но только…
Богаевский кивнул в сторону окружавших его военных. Те раздвинули круг.
Леонтий продолжал:
— Провиант для атаманского полка, ваше превосходительство. Лучшие сорта. Какие нынче редки. И по ценам на два процента ниже закупочных. На это немногие сейчас идут.
— Два процента? — переспросил Богаевский. — Чего же так мало? Иногородний?
— Из мещан. Уроженец здешний.
В манере, с которой говорил этот купчик, была как раз та скромность и искренность, то понимание своего места в обществе, какие Богаевский всего более ценил в представителях неказачьих сословий на Дону.
— Из мещан? Так чего же ты? Казаки за тебя кровь проливают. Ты бы мог и еще уступить.
Леонтий сложил руки у горла:
— Ведь надо и прибыль иметь, ваше превосходительство!
— Но ты все-таки дал кому-нибудь за вагон? Да, скажи, дал? — спросил он уже благожелательно. — Дал?
— Дал, — ответил Леонтий и вздохнул. — Но немного. Так, что и барыш остался.
— Но позволь! — воскликнул Богаевский, — значит, закупочные цены на мясо достаточно высоки! Значит, они не разорительны для торговцев! Так? Да? Значит, можно и без спекуляции сводить концы с концами и даже иметь барыш?
— Да, — твердо ответил Леонтий.
Богаевский многозначительно молчал, думая о том, как дословно приведет этот разговор с рядовым мясоторговцем и на заседании комиссии по борьбе с дороговизной и спекуляцией, и в разговоре с атаманом! И в своем выступлении на ближайшем заседании Большого Войского Круга тоже. Взаимоотношения с торговцами были для всех правителей Дона мукой из мук, и Богаевский пришел в очень хорошее настроение.
Ничего более не сказав, он со всем своим окружением двинулся дальше.
Кто-то вдруг произнес за спиной Леонтия:
— Богачи, торговцы да нищие — все это бедные духом…
Леонтий оглянулся и узнал того, кто это говорил: Афанасий Гаврилов! В детские годы вместе учились в ремесленной школе, пели в церковном хоре, забирались на чужие бахчи. Он изменился, конечно. Восемь лет позади. Но и тогда он выглядел в общем таким же: рослый, жилистый, на лице выраженье насмешки…
— …А нам, рабочему классу, на все это чихать. Запеть бы? А? В четверть голоса: «Смело, товарищи, в ногу»?..
Он обращался к стоявшим вокруг него деповским рабочим.
Леонтий строго посмотрел на Афанасия. Их глаза встретились. «Специально для меня говорил. Напоминает, что друзьями были. Смельчак! — подумал Леонтий. — Заговорить с ним? Лучше потом, в другом месте. Опасно сейчас. Очень уж он в открытую высказался…»
Впереди, в стороне вокзала, снова послышался голос Богаевского:
— Как это вы не смогли?.. Владелица рудника просит? Рудник остановится?.. Но почему вы говорите, что угля на станции только на сутки?.. Ах, из-за забастовки!.. Приказ есть приказ, хорунжий! Немедленно выполнить!..
Ничем не выказав, что он узнал Афанасия и понял скрытый смысл его слов, Леонтий пошел в сторону генеральского голоса.
Уйдя с Цукановской шахты, Мария по совету Харлампия не направилась сразу домой, а зашла к Дусе Варенцовой и пробыла у нее почти до полудня. Вчера Дусе столько понадарили шерсти, шелка и полотна, что работы должно было хватить Марии на всю зиму.
Возвращаясь, она еще издали увидела в начале Сквозного переулка толпу, причем все смотрели в ту сторону, где был ее дом. И Мария сразу поняла: у них делают обыск.
Она вбежала во дворик. Дверь была распахнута, порог и земля снежно белели от перьев и пуха.
Бородатый дядька в черной форме городского стражника перегородил дорогу:
— Стой!
Из домика, сквозь пролом высаженного окна, доносились голоса:
— Сереженька, што же ты робишь? Я же мать твою знала и отца твоего знала… Што же ты робишь?
— Вспомнила? Это вспомнила? А где казна лежит, не вспомнила?
«Родная… Дорогая… Единственная, — думала Мария, в беспомощности застыв на месте. — За что они так? Какая у нас казна?..»
Домик сотрясался от ударов. Там ломали перегородки, били горшки.
Потом мать вывели на крыльцо. Мария бросилась к ней. Стражник попытался помешать, но они уже обнялись.
