— Снимай одежу.
Дима пожал плечами, снял куртку и повесил ее в шкаф. Обернулся. Корвач смотрел на него с усмешкой.
— Что-то не так? — спросил Дима.
— Пиджак приподними, — сказал Корвач.
Дима постоял секунду, ругая про себя Вирджила всеми известными словами, потом подчинился. Корвач хмыкнул, присел.
— Вот этот ремешок, — подергал, — за ремень цеплять надо. Сними пиджак.
Дима молча снял. Корвач критически его осмотрел и помотал головой.
— У-у-у, откуда вы такие берётесь? Вот это, — он оттянул один из ремешков, — спереди проходит, а вот этот — сзади накрест. И за ремень… ща, — он быстро проделал какие-то манипуляции за Диминой спиной, — готово. Ну-ка пройдись.
Дима сделал пару шагов вперед, повернулся, пошевелил плечами. Пистолет действительно лежал намного удобнее, плотно прилегая к телу и уже не было ощущения, что он вот-вот выпадет.
— Тут ушить бы надо, — деловито сказал Корвач, дергая за ремень на груди, — чтобы рукоять не выпирала. Не самая удачная конструкция… но и не самая плохая. Все, идем уже. Чай должен быть горячим, иначе это не чай, а оскорбление.
Дима, после всего увиденного, ожидал, что его будут поить тем самым знаменитым чифирем, но в чашке у него был обычный чай. В меру крепкий, в меру горячий. Да и у хозяина, насколько смог оценить Дима чай был вполне нормальным — цвета коньяка. Пили молча, Корвач закусывал чай печенькой, Дима брать печенье не стал — хозяин не предлагал, да и ему самому не больно-то хотелось. Корвач допил чай и со стуком поставил чашку в строну. Посмотрел искоса на Диму.
— Вот смотри, ты — молодой, здоровый. Неглупый, что важно. Но бедный. Хочешь, через две недели у тебя будет лимон?
Конечно, Дима хотел, чтобы у него был лимон. Еще лучше — десять лимонов, и не через две недели, а через две минуты. Но надо было совершенно не иметь мозгов, чтобы не учуять подвох в этом вопросе.
— Не хочу.
— Это точно, не хочешь. Поэтому и бедный, что богатым быть не хочешь.
— Я, в принципе, не против стать богатым, — осторожно сказал Дима, — вот только…
— Вот только делать для этого ничего не хочешь. Ну-ну, не дергайся, знаешь же, что правда. На самом деле, мало кто действительно хочет стать богатым. А знаешь почему?
— И почему же? — с нескрываемым скепсисом спросил Лукшин.
Корвач криво усмехнулся. Подмигнул Диме.
— Богатых все ненавидят. Каждые девяносто девять человек во всем мире ненавидят первого; первого, который ездит на дорогой тачке, живет в доме у моря, имеет дорогих телок и плевать хотел на всех тех, кто его ненавидит. Те девяносто девять понимают, что этому — первому — насрать на них, и это бесит их еще больше. Вот такой вот придет, какой-нибудь тридцать шестой или там семьдесят пятый — придет с работы, пристроит пузо перед телевизором, и давай пыриться в экран на этих — первых — и ненавидит, ненавидит. И счастье ему, если в новостях расскажут, как какая-нибудь певица покончила с собой, прыгнув из окна своего пентхауса. Или как бандюки коммерса пришили. Крупно покажут лужу крови, мелькнет в кадре скорченное тело, покажут с разных ракурсов дырки в лобовом стекле «Мерса». Такого «Мерса», о котором этот пузатый и мечтать боится. И почешет он свое пузо, погреет свое самолюбие в текущих из экрана лучах мерзости, подумает самодовольно «ну че, помогли тебе твои мильены?» и пойдет лениво трахать свою толстую жену. Если она ему даст, конечно, что вообще-то сильно под вопросом. Ну как после такого богатым становиться? Страшно! Он же понимает, что девяносто девять — больше, чем один. Он же знает, он сам такой — только страх и лень сдерживают этих девяносто девятерых, не дают им собраться и перегрызть первому горло. И думает он себе — «если я вдруг начну дергаться, отброшу лень, преодолею страх и вылезу, наконец, из этого болота… а я смогу, я же — ого-го — на самом деле… то… а ну как все остальные тоже преодолеют свои страх и лень, чтобы отобрать у меня все нажитое?».
Корвач заглянул Диме в глаза — страшным злым взглядом затравленного волка и рявкнул:
— Бои-и-ится он! До усрачки боится! Так боится, что даже себе не признается!
Дима вздрогнул и отстранился.
