Потекли мгновения ожидания непонятно чего.
Мгновения текли, текли и текли, а вокруг не происходило ничего. Степе начало казаться, что прошла уже целая вечность. Неподвижность стала нестерпимой.
– Твою мать, ну опять он целоваться ко мне лезет, – пожаловался Степа сам себе просто для того, чтобы не молчать: ожидание становилось невыносимым. – Точно, все Элечке расскажу.
– Расскажи, расскажи, – раздался вдруг голос Декстера. – Она оценит.
– Шойс! – если бы Степе вернули тело, он бы вздрогнул. – Ты разговариваешь?
– Ага, – сварливо подтвердил сакс. – А еще читаю, считаю и писать умею. В других обстоятельствах показал бы, но сейчас, извини. Придется обождать.
– Я не про то, – поправился Донкат.
– А про что? – дурацкая поза и не менее дурацкая ситуация, в которой они оказались, добродушия саксу явно не добавили.
– Да иди ты, – разозлился Степа, – со своими приколами. Я тебя спрашиваю, ты что, освободился?
– Ты издеваешься, что ли? – удивился сакс. – Стоял бы я тут…
– А тогда почему мы говорить можем?
– Откуда я знаю, у него спроси, – Декстер показал глазами за спину Степе.
Донкат честно попытался повернуться, естественно, не преуспел, зато увидел за спиной Декстера очень занимательную картинку. На мерцающей ткани, драпирующей пространство между колоннами, явственно проступало грубо нарисованное лицо, трансформирующееся наподобие клубов тумана. Те же перетекания из одного состояния в другое, та же смена форм, та же зыбкость образов. Лицо менялось, превращалось, но удивительным образом каждый раз оставалось неизменным.
– Ты про это? – Степа показал глазами на лицо.
Декстер открыл рот, но сказать ничего не успел – пространство вокруг заполнил звон. С каждой секундой становясь все громче и громче, он заполнял весь мир. Проникал в каждую клеточку тела, заставлял голову звенеть в унисон, выбивая из нее все мысли, чувства и эмоции.
Поначалу Степа терпел, потом начал рычать от боли, потом, кажется, заорал. Перед ним корчился от таких же болей Декстер. Но звон не прекращался. Ткань, затягивающая колонны напряглась, пошла волнами, переливами. Нарисованное лицо напряглось, съежилось – и вдруг открыло глаза (оказывается, все это время, они были закрыты) и впилось взглядом в Степу.
Вот тут он совершенно точно заорал. Взгляд нарисованных глаз был нестерпим. Они жгли, выворачивали наизнанку, уничтожали и распыляли. Боль была адской, но сознания Донкат так и не потерял. Поэтому момент, когда «представление» подошло к концу, он прочувствовал каждой клеточкой настрадавшегося тела.
Ткань с нарисованным лицом вдруг оторвалась от колонн, взвилась в воздух … и упала на жертвенник.
Степа даже испугаться не успел. Переливающийся всеми цветами холст обволок Донката с Декстером, скользнул по ним, коснулся камня … и вдруг влился в него, как струя воды вливается в кувшин.
И наступила тишина…
В молочно-белом тумане, почти скрытые его клубами, обнимая камень, похожий на жертвенник, неподвижно стояли два тела. Одно побольше, другое поменьше. Вокруг царили тишина и покой. Только слабо мерцала в тумане уходящая вдаль дорога, в начале которой и стоял этот «жертвенник».
Четыре человека, осторожно выбирая лежащую на земле веревку, подошли к камню и остановились метрах в десяти, напряженно наблюдая.
Одно из тел шевельнулось, четверка напряглась, всматриваясь и вслушиваясь.
– Твою … мать … через … дюзу…, – донесся приглушенный голос. – Шойс, ты жив?
Большое тело тоже пошевелилось.
– Нет, – хрипло прогудело оно надтреснутым басом. – Я умер и теперь пожру любого, кто попытается вынести мне мозг. Ты хочешь это сделать?
– Я бы тоже с удовольствием умер, – прохрипел Донкат, постепенно осознавая окружающую реальность. – Но, походу, нам такого счастья не обломилось. Эк…
Он дернулся, пытаясь разогнуться, но у него ничего не вышло.
– Эк…, – еще одна попытка. Тоже безуспешно. – Шойс, что происходит?
– Хрен его знает, – прогудел сакс, также безрезультатно пытаясь разогнуться. – Я не могу от него оторваться.
– Я тоже, – сообщил Степа. Попыхтел еще немного и сдался. – Это что, шутка такая? А где Таиксана.
