— Чуть не отморозили кое-что, — ответил Пеллегрини и, обращаясь к Долорес, добавил: — Извините. Нас было десятеро, когда мы добрались до реки. Трое суток мы шли позади наступающих фашистов.
— А потом что вы сделали? — продолжал расспрашивать Клем.
Во время этого разговора Лэнг наблюдал за Блау. Лицо у него было твердое, словно высеченное из камня. Он, казалось, был целиком поглощен рассказом Пелле-грини. Но тот ничего не ответил. Вместо него опять заговорил Коминский.
— Почему бы вам не спросить у Блау? — сказал он. — Мы ему уже все рассказали.
— Мы должны раздобыть для этого человека какую-нибудь одежду, — заметила Долорес.
— Gracias, compañera[12],— проговорил Коминский, взглянув на нее.
— De nada[13].
— Да ведь у меня же есть кое-что в машине! — воскликнул Иллимен, на мгновение устыдившись, что пристает с расспросами к этим измученным людям. — Боюсь, однако, что не налезет на товарища.
Все вежливо засмеялись, а Клем уже мчался вниз к машине.
— Великий писатель! — заметил Гоуэн.
— Вот именно — пустозвон! — с презрительной гримасой откликнулся Фабер. — Плавает по поверхности и никак не может по-настоящему обрисовать своих героев. У него всего-навсего две темы: женщины и смерть.
— А чем плохо писать о женщинах? — поинтересовался Пеллегрини, подмигивая Долорес.
— Блау, что ты хотел сказать своей шуточкой? — неожиданно для самого себя спросил Лэнг.
— Какой шуточкой?
— О компании, в которой я вращался.
— Ах, это! — ухмыльнулся Бен. — Ничего особенного. Я никак не могу простить тебе кое-какие и твои статьи, которые ты в свое время писал о забастовке моряков на восточном побережье США. Редактор отнял у меня это поручение и передал тебе.
— Ага! Профессиональная ревность?
— Отчасти, — спокойно отозвался Блау.
— Мне казалось, это были дельные, объективные корреспонденции.
— Объективные?! Ты побывал в забастовочном комитете, выслушал забастовщиков и написал хорошую корреспонденцию. Потом ты пообедал с судовладельцами и переметнулся на их сторону.
— Понимаю, понимаю, Бен, — засмеялся Лэнг. — Обед был хороший, хотя, пожалуй, мы выпили слишком много коньяку.
Блау улыбнулся, а Лэнг, став внезапно серьезным, добавил:
— Ты знаешь, судовладельцы кое в чем были правы. Ведь каждый вопрос, важный, конечно, имеет по меньшей мере две стороны.
— Да? — иронически заметил Бен, а Долорес засмеялась.
Четверо, сидевшие на земле, с интересом следили за их беседой, но в эту минуту вернулся запыхавшийся Иллимен и бросил Коминскому на колени огромную сорочку и такие же огромные лыжные брюки.
— Спасибо, — сказал Коминский и, прикрываясь одеялом, принялся одеваться.
Долорес отвернулась, а Блау в это время спросил:
— Может быть, по-твоему, и Франко кое в чем прав, или это как раз не важный вопрос?
— О чем спор? — поинтересовался Иллимен.
— Но это же другое дело! — заявил Лэнг.
— Почему?
— Я повторяю то, что уже сказал: подождем, пока редактор прочтет твою корреспонденцию, — ответил Лэнг засмеявшись.
— Я их посылаю ежедневно.
— Да перестаньте вы препираться! — вмешался Иллимен. — Блау, почему бы тебе не поужинать завтра вместе с нами в «Мажестике»? Там Зэв может спорить с тобой все десять раундов.
— Что же, если вы пускаете на свой ринг второразрядных газетчиков, — с усмешкой ответил Блау.
Иллимен громко расхохотался и так шлепнул Бена по спине, что тот едва удержался на ногах.
— Здорово! — воскликнул Клем. — Вот это я люблю! — Он достал фляжку и протянул ее Блау: — Хлебни глоток.
— Спасибо, — поблагодарил Бен, принимая фляжку и кланяясь. — Не возражаешь? — спросил он и протянул этот вместительный сосуд сидевшим на земле товарищам. Пока те поочередно отпивали из него, Иллимен, время от времени восклицая «Magnifico!»[14] чуть не разрывался от хохота. Лэнг не мог скрыть своего восхищения той смелостью, с какой Блау подшучивал над Иллименом. Он еще не видел, чтобы кто-нибудь так обращался с этим дрессированным тюленем.
Из-под одеяла, пошатываясь, выбрался Коминский в слишком просторной для него одежде.
— Вот это да! — сказал он, спокойно встав перед остальными. — Переправляясь через Эбро, я уже считал себя погибшим. Ну, а сейчас взгляните на меня!
