Круглая часть стены студии, она была в этом уверена, представляла собой наружную сторону башни, а оставшаяся часть стены соединяла комнату с внутренней частью дома. Дверь отсюда, ведущая в коридор, была не только закрыта, но и хорошо подогнана под проем. Теодора обернулась к камину и увидела, словно впервые, что, хотя он и был мраморным и явно не новым, с другой его стороны была обивка приблизительно времен Якова I, первого короля Англии из династии Стюартов — а это… — она прикинула — семнадцатый век. Какая старая!
Обивка была холщовой, со складками, которые были уложены довольно замысловато, и у Теодоры мелькнула мысль, что где-то тут может быть дырочка, через которую кто-то за нею подглядывает.
На ватных ногах, но решительным шагом она подошла к камину. Ни звука, ни движения за обивкой… Но по каким-то необъяснимым признакам она поняла, что наблюдатель, кто бы то ни был, ушел.
Теодора постояла, осматривая камин, но не видела ничего, что подтвердило бы ее предположение, никакого отверстия, через которое мог бы смотреть человек. И все же она была уверена, что не ошибалась.
Она поколебалась и позвала Эмили — та была в соседней комнате. Их с отцом спальни были развернуты в противоположных направлениях, и трудно было понять, как спланировано это крыло замка. Несколько поразмыслив, Теодора предположила, что студия находится в конце коридора. Из любопытства она отворила дверь и обнаружила, что там, где, как она думала, стена, на самом же деле — дверь. Может быть, за дверью той — еще комната? Не повернуть ли ручку и не проверить ли, что там, дальше? Но, потоптавшись, она вернулась в студию — ей показалось не слишком уместным хозяйничать в чужом доме: она будто услышала мамин голос с нотками осуждения…
И она продолжила работу над картиной. Но теперь за ней никто не наблюдал, и час спустя, отдыхая, Теодора решила, что грезила наяву. Никому нет никакого дела до того, чем она тут занимается, и для подглядывания нет никаких поводов. Откуда им взяться, если она здесь не делает ничего секретного и недозволенного?
Когда Джим пришел доложить, что отец проснулся, Теодора, не мешкая, побежала к нему — ей очень хотелось рассказать, что она делала в студии.
— Это отличный Пуссен, папа! Но мне одного взгляда хватило, чтобы понять, в каком ты будешь ужасе от его состояния. Так что я сразу спросила графа, не может ли он отправить его в студию, чтобы мы могли осмотреть его при северном свете[17]. Ты ведь не сердишься, что я уже начала удалять с него лак?
Дочь взглянула на отца с легкой робостью. Но он, к ее облегчению, ответил вполне обнадеживающе:
— Надеюсь, граф оценит твои усилия, но я не намерен работать ни над одной из его картин прежде, чем я увижу их все и решу, какие из них стоит спасать.
Теодора радостно улыбнулась:
— Да ты прямо диктатор, папа!
— Еще какой! — усмехнулся отец. — Пусть знают! Я не забыл, какую они приготовили нам встречу вчера! И не их заслуга, что все вышло иначе!
— Думаю, ты должен винить в этом секретаря его светлости, — сказала Теодора. — Он явно ошибочно понял инструкции, данные ему графом.
Говоря это, она понимала, что отца эти объяснения не пронимают. Он все еще не расстался с обидой на хозяина замка, что тот не знал ничего о коллекции Маунтсорреля и считал его, обедневшего барона Александра Колвина, просто ремесленником, а не ровней — в социальном смысле — себе и своим друзьям.
Опасаясь, что гордость отца усложнит положение дел, Теодора положила свою руку на его руку и мягко проговорила:
— Кто бы тебя ни увидел, папа, он сразу поймет, даже не зная, какой ты фамилии, что ты элегантный и приятный джентльмен!
— Спасибо, моя дорогая, — ответил Александр Колвин с прохладцей в голосе. — И поскольку мне уже гораздо лучше, я намерен сегодня вечером спуститься к ужину.
— Ты в самом деле достаточно окреп, папа?
— Моя усталость прошла! — уверенно сказал отец. — Я готов к чему угодно, даже ко встрече с этой прекрасной рыжеволосой сиреной!
— А ты не пытаешься с ней заигрывать, папа? — поддразнила отца Теодора.
— С такой женщиной любой не отказался бы позаигрывать! — подхватил шутку отец.
