– Ну да, и я так подумал, когда мне мастерская его досталась. Семнадцать полотен написал он за семнадцать лет. Я их нашёл здесь же (кому нужны работы сумасшедшего художника). Но ещё я нашёл столько же эскизов. И ты представляешь, эскизы всё рассказали…
Алексей перевернул страницу альбома, сделанную из законченного холста, и Лизавета увидела эскиз этой же работы, только тщательно на нём было прорисовано не окно и вид из него, а человек, вернее, женщина на фоне окна.
– Смотри, везде она! – Алексей листал работы, и под каждой был эскиз с женщиной.
На холсте менялось время года, время суток, не менялась лишь женщина на эскизе под ним. Карандашный рисунок был аскетичен, но на каждом эскизе всё же было несколько капель, несколько мазков краски. Где-то рыжий локон, где-то красные губы, где-то серёжка с каким-то синим камнем, а где-то нежно-розовая кисть женской руки. И было что-то очень интимное в этом прикосновении художника каждый раз к новой детали, которая вдруг оживала ярким пятнышком на фоне графики. И везде тщательно выписанные глаза, и этот словно смеющийся взгляд, и полуоборот головы – они были живыми. Настолько живыми, что становилось ясно: все семнадцать лет художник ждал только её.
– Кто она? – тихо спросила Лизавета.
– Не знаю, Лиз, ничего про неё не знаю, и никто не знает. Но он ждал её, ты же видишь?
– Вижу…
– А теперь сюда посмотри, – указал Алексей на левый нижний угол холста, – тут на всех его картинах календарь-перевёртыш на подоконнике стоит. Семнадцать работ – семнадцать разных дат. Он каждый год начинал писать снова и всё ждал, что она вернётся. Ты же видишь, он всё время готов был её вписать, вписать в свою жизнь, но её не было, и картина заканчивалась без неё… Тебе это ничего не напоминает? – неожиданно тихо спросил он. – Нас, например? – и его сердце ухнуло куда-то на самое дно красивого озера Неро.
– Глупый ты, – прошептала Лизка, – она и так была вписана в его жизнь, иначе он не смог бы столько ждать и столько жить ради неё…
– Ну да, вписана… – отвечал он, хотя слова уже не имели значения. – Я вот только в альбоме и решился их свести. Сначала хотел что-то типа инсталляции внизу, в гостиной, сделать, но рука не поднялась чужую тайну на свет вытаскивать.
– Ты молодец, Лёшечка, – тихо повернулась к нему Лизавета, – ты всё очень правильно сделал. На такую любовь нельзя любоваться за завтраком… – она говорила, глядя прямо в глаза, и чувствовала, как у неё пересыхают губы. – О такую любовь можно только обжечься… Чтобы вспомнить, что она есть…
Она взяла его руку, медленно поднесла к своим губам и чуть прикоснулась, не отрывая взгляд.
– А ты про какие-то яблоки с шоколадом рассказываешь, меня с мысли сбиваешь… – её широко раскрытые глаза смотрели в упор, притягивая к себе. – Вот что помнить надо всю жизнь. А у Лёшки моего зрачки желто-зелёные стали, – без паузы улыбнулась она и наконец облизнула пересохшие губы. – Что, поймал мышку, Лёшечка?
