18 ноября 1965
Леон нередко разрешает свои проблемы на ходу, сейчас он в своей комнате и вот уже целый час размеренным шагом ходит от окна к двери, поскрипывая расшатавшейся половицей. А вот Ги, видимо, принимает в это время ванну; он всегда плещется, как утка. Роза, по обыкновению пристроившись на своей кровати лицом к стене, спиной к людям, читает. Агата только что открыла свой заветный сундучок, вытащила из него знаменитую тетрадь в обложке из красной пленки, которую никому никогда не дозволяется перелистывать, и берется за маленькую ручку с серебряным колпачком, подаренную ей к пятнадцатилетию дедушкой Давермелей; ручка эта отлично ведет себя на уроках родного языка, но становится совершенно негодной при столкновении с математикой. Высунув кончик языка, соблюдая красную линию полей в тетрадке, не забывая о точках, запятых, правильном написании слов, тщательно выкручивая букву «о» и выводя заглавные буквы, Агата синими чернилами выводит строчку за строчкой:
«18 ноября 1965. Вот и свершилось — папа нас бросил. Будто бы он сказал Розе: „Я ухожу от вашей мамы, но не от вас“.
Однако семья — ведь это одно целое, и я не вижу никакого различия.
Теперь все будет не так, как прежде. У дома ведь четыре стены, а у крыши два ската. Мы, четверо, были стенами; папа и мама — крышей. Но вот половина крыши обвалилась, и, когда я возвращаюсь вечером домой, мне стыдно, будто я живу среди руин и дыры зияют.
Но я уже поняла, что мы разделились, как сказал Ги, на папиных и на маминых.
Для меня ясней ясного: я осталась там, где была, с мамой, которая не изменилась. Папу я очень люблю, но, если он не хочет быть с мамой, для меня он перестает быть тем, кем был прежде, и превращается в некоего представителя Мужского Рода, отвергшего Женский Род. Последнее время, когда он возвращался, я уже не могла его целовать, как прежде: я бы почувствовала тогда вину перед матерью. Раз нам надо сделать выбор между ними, я выбрала ее — маму. Он не может на это жаловаться: он все это начал, найдя себе другую».
Внизу у лестницы раздался звон колокольчика, сзывающего к ужину.
Роза закрыла свою книгу и молча вышла из комнаты, но чувствовалось, что она взволнована. Агата уложила дневник в сундучок, вынула ключик, постоянно висевший у нее на шее и греющийся, вместе с двумя медальками на тонкой цепочке, в вырезе платья. Один поворот налево, один направо. И вот сундучок, в котором помещались еще сберегательная книжка, шесть серебряных монет по пять франков, один луидор, брошка, сто двадцать франков в мелких купюрах, конверт с открытками и письмами, еще один конверт с фотографиями (право собственности на три из них весьма сомнительно), — сундучок со всеми сокровищами исчез под кроватью.
28 ноября 1965
9 часов
Когда Луи, весьма не уверенный в себе и потому захвативший с собой Габриеля Бомонжа, своего старого друга и крестного Леона, остановился у дома № 36, поставил машину в двух метрах от калитки, чтобы дети могли пройти со своими велосипедами, он услыхал, как с ним поздоровался, приподняв шляпу, мсье Жибу, сосед из дома № 38, тут же по обыкновению добавивший: «А как мадам Давермель? Она здорова?» И Луи на несколько мгновений будто забыл, что за это время произошло. Он вытащил ключ из правого кармана и привычно ткнул его в отверстие замка. Ключ внутрь проник, но после поворота почему-то не издал обычного скрипящего звука.
— Они опять что-то натворили! — проворчал Луи.
Это случалось уже не впервые: ватага местных ребятишек, с которыми, возможно, шалил и Ги, однажды испортила замок искривленными гвоздями. Но сейчас под коробкой замка на темно-зеленом фоне двери резко выделялось красное пятно, и говорило это о другом: накануне замок наскоро сменили, а подкрасить в этом месте еще не успели.
— Она не теряла даром времени, — разозлился Луи. — Вот я и выброшен из дома. Подумать только — я целых пятнадцать лет гнул спину, чтобы заплатить за эту проклятую лачугу!
— Ты не очень-то баловал ее своим присутствием, — заметил Габриель.
Луи только улыбнулся. Рассчитывать на поддержку Габриеля значило покориться суровому суду вдовца, который был в ужасе от предстоящего развода и всеми силами старался оттянуть это самовольное вдовство. Габриель всегда будет таким же несгибаемым, как та голубая ель с ровными ветвями, которую он посадил через неделю после рождения Ги и которая сейчас напоминала ему о том, что ушло. Луи, вынужденный торчать на улице, как эта елка, которая торчала там, за оградой, вынужденный звонить, чтобы войти в калитку, никак не мог решиться на это и был в ярости. Садик, его садик, был запущен, завален кучами опавших листьев. Бирючину давно не подстригали. Сорняки своими мелкими звездочками забили садовую гвоздику. Штамбовые розы «Белая королева» и «Дама сердца» неряшливо разрослись…
