Кондратьев между тем присматривал за вождем. Лопаясь от надменности, старый Нбаби давал какие-то указания соплеменникам. Над площадью вокруг кряжистого, как дуб, дерева звенели странные звуки языка народа фон.
«Зуби! — воскликнул про себя Кондратьев. — Черная Венера!»
Девушка вернулась с реки одной из последних. И сразу же — капитан готов был поклясться! — бросила быстрый взгляд на него.
Наконец приток людей на площадь прекратился. Видно, даже самые трусливые и медлительные вернулись с реки. На небе царил пунцовый африканский закат.
Площадь была черным-черна от голых тел.
Казалось, в мире остались два этих цвета.
Пунцовый. И черный.
Вождь Нбаби воздел к гаснущему светилу руки и что-то сказал, рассыпав несколько слов-колокольчиков.
Из толпы выбежал одетый в балахон негр с раскрашенным лицом. Он стал кружиться, припрыгивая и подвывая, вокруг дерева и вокруг вождя. Застучали барабаны. Они стояли здесь же под навесом из коровьей шкуры.
— Что за чувак, товарищ капитан? — шепнул сержант. — Почему в материю завернулся? Чем он лучше других?
— Шаман, наверно, — так же шепотом, чтобы не оскорбить религиозных чувств хозяев, ответил Кондратьев. — Впрочем, шаманы в Сибири, у якутов. Или на Чукотке. Здесь колдуны.
Общее собрание народа фон рухнуло ниц как подкошенное. По чьей-то команде племя распростерлось в пыли. Перед двумя русскими десантниками. И сам вождь с надменной физиономией. И прекрасная Зуби, дочь вождя. Сержант Агеев отвалил нижнюю челюсть. Трудно быть Богом.
Капитан напустил серьезный вид и сказал:
— Французы на славу поработали с ними, а, Сань? Вот, блин, порядок. Белый человек — Бог. И никаких гвоздей.
— Товарищ капитан, может, надо честь им отдать? Может, после этого с земли встанут?
— Ну, давай отдадим, — шепнул Кондратьев. — Давай приколемся… Три-четыре!
Они постояли какое-то время с ладонями у висков. Кондратьева душил хохот.
Агеев запоминал все до мелочей. Скоро на полоцких девушек обрушится великий рассказчик.
— Гад буду, Саня, — сказал командир. — Пока мы с тобой не упилим, они из пыли не подымутся. Французы не церемонились. Учили этих дуриков так, что в гены вошло. Через поколения передалось. Нука, сержант, слушай команду: нале-во!
В расположение роты шаго-о-о-ом марш!
Капитан с сержантом удалились строевым шагом. Гуськом, затылок в затылок.
Над площадкой прошелестели восхищенные вздохи. Лежа в пыли, народец по имени фон, оказывается, приглядывал за обстановкой.
Должно быть, французы таких почестей негритосам не оказывали. К тому же французские парашютисты не умеют ходить строевым шагом. Их обучают только одному искусству. Убивать, убивать, убивать.
Лагерь за песчаной дорогой встретил запахом костра и пищи.
— Где повар? — заорал Кондратьев, откидывая полог палатки-столовой. — Ужин на две персоны, живо!
Откуда-то примчался запыхавшийся рядовой Врунов и заорал в ответ:
— Есть на две персоны, товарищ капитан!
Кондратьев уселся за стол и жестом пригласил сержанта. Солдат принес перловую кашу с тушенкой.
«Уже три года, как скитаюсь по Африке, и всегда одна и та же пища — перловая каша. Как она меня достала! Эх, сейчас бы борща, — подумал Кондратьев, проталкивая в себя жесткий перловый комок. — Густого борща, да со свежей капусткой…»
Агеев ковырял деликатес алюминиевой дембельской ложкой с насечками. В присутствии командира он словно стал бесплотным. Не было слышно, как жует, глотает, облизывает.
Снаружи заливались цикады. На равнину валились стремительные тропические сумерки.
Запихнув любимую еду в желудок, капитан мрачно взглянул на повара:
— Врунов, хорош спать. Где мой компот?
На столе немедленно появился концентрат из сахарного песка и сушеной малины, разведенный дурно пахнущей водой в пластиковом стакане.
Кондратьев понюхал, несколько раз перевел глаза со стакана на повара, с повара на стакан. Махнул рукой. Встал. И вышел вон, вытаскивая на ходу пачку «Беломорканала».
