Ник, понимая, что с похмельем надо бороться, но ни в коем случае не попадать в ловушку российской традиции, а значит методом американского образа здоровой жизни, резко встал с постели и, превозмогая щелчки в ухе, которые на первых порах захватили всю голову, начал отжиматься и проводить ряд силовых упражнений.
Когда тело покрылось холодным потом, а в глазах стали прыгать веселые малиновые зайчики, веселья которых Ник разделить не мог, он отправился в ванную и, поборовшись какое-то время с допотопным смесителем, начал принимать душ.
Тут действительность неожиданно проявила свою благосклонность: из-за неровного напора горячей воды душ оказался контрастным. Ледяные порывы капель сменялись дымящимся кипятком, что любого другого человека в это хмурое утро вывело бы из себя не раз. Ник же не только постанывал от горячей, но и повизгивал от холодной. И все это из несколько мазохистского удовольствия издевательства над собственным телом. Радость пытки завершилась тем, что все трубы стали вдруг чихать, плеваться и, в конце концов, вода кончилась вся с утробным воем унесясь куда-то в неведомую нутрь водопроводной системы.
К счастью, Ник к этому моменту не только смыл с себя мыло, но и почистил зубы.
Он насухо вытерся приятно жестким местным полотенцем и голый уселся в возу лотоса. Выровнял дыхание, полуприкрыл глаза и попытался «очистить» чакры, как его учил тренер много лет назад. Это у него никогда не получалось, но сам процесс как-то освежал. Ник даже думал иногда, что чакры на самом деле открываются, просто он не знает, что должен при этом чувствовать. Наконец он достиг полного очищения и некоторое время сидел, сосредоточено расслабляясь.
Сделав еще несколько упражнений из йоги, Ник решил, что с утренними процедурами окончено. Он натянул майку, джинсы, сделал два-три выпада в бое с тенью и решил приготовить себе чай.
Ну, кое-что о России он все-таки помнил и специальное приспособление (чашку с крышкой и проводом) с собой на всякий случай взял. Правда, только сегодня у него появилось время относительного досуга, чтобы порадовать себя собственной предусмотрительностью.
* * *
Пока Зяма, деловито насвистывая себе под нос и разбираясь в проводах, пытался подключить неведомой марки магнитофон в периоде полураспада, Петро, увидев, что полуживая от ужаса Таня косо глянула в сторону окна, прытко подскочил к ней и, стоило ей только дернуться, схватил ее за волосы, натренированно выкинув другой рукой лезвие опасной бритвы, холодно блеснувшей в полумраке дождливого утра.
— Спокойно, спокойно, лялечка! Дядя не обидит. Ты нам сейчас скоренько все расскажешь и разбежимся по делам, — чуть шепелявя засипел он Тане в ухо.
Тут в магнитофоне что-то заскрипело и раздались растянутые звуки, идентифицировать которые как какую-то определенную музыку не удавалось. Но Зяма не столько стремился удовлетворить свои скромные меломанские потребности, сколько просто создать шум, за которым не будет слышно возни. А он предполагал по опыту, что возни будет предостаточно.
Когда фокус с магнитофоном удался, Зяма повернулся к Тане и своему дружку с видом Тарзана. И, для убедительности образа, глумясь, постучал себя кулаками в выпяченную грудь:
— Ох-ох-ох! Тяжелы труды праведные!
Словно на колесах, изогнув ноги, он подвалил к поджавшей ноги Тане и без всякого интереса запустил ей лапу под распахнувшийся халатик. Таня почувствовала, как его противная рука грубо хватает ее за низ живота и, проникнув в трусы подергивает за короткие волосы..
— Как там? — спросил Петро.
— Холодно пока, — подмигнув Тане, ответил Зяма. — Но ничего, глядишь, разогреем.
Оба добродушно рассмеялись.
— Ну, пока мы вопросы не задаем, ротик давай завяжем, — Петро потянулся к шарахнувшейся Тане и туго стянул ей рот подвернувшимися колготками. Те растянули губы и втиснулись между зубов, заткнув сплюще-ным языком горло. Узел больно давил на шею. Таня спазматически втянула носом воздух и лихорадочно прыгающие в ее голове мысли выстроились в дурацкую цепочку: хорошо, что колготки старые, в двух местах поехали уже, не жалко; может удастся уговорить этих ублюдков, они кажется не злые; если будут насиловать, сопротивляться не стану, мне тужиться нельзя; зачем они здесь? Эх, Сережа, на руках меня носил, а вот теперь, когда так нужен, взял да и дал себя убить…
